Яд вожделения, стр. 43

– Чертогрыз! Чертогрыз!

Алена выдернула руку из дупла, с ужасом сорвала с нее что-то вроде паучьей лапы. Оно сухо хрустнуло, сломалось в ее руках.

Трясясь, не попадая зуб на зуб, в тусклом звездном полусвете Алена тупо смотрела на сухую колючую ветку, а Фокля вилась вокруг нее, поднимая сенную пыль и повизгивая:

– Чего тут шаришься? Не положа, не ищут! Надо было капкан на тебя поставить, говорила я хозяйке… – И вдруг метнулась вперед, охватила колени Алены своими цепкими ручонками, будто ременной петлей, и с неожиданной силой толкнула к лазу, возбужденно заблажив: – Ульяна Мефодьевна, принимай любезную сношеньку!

Узнали!

Почудилось, будто с навеса сеновального столкнет ее сейчас Фокля прямо в ту площадную яму.

Нет, не бывать тому!

Смертельный страх не лишил Алену сил, наоборот, помог удержаться на ногах. Нащупав голову Фокли и вцепившись сверху в жидкие волосенки, Алена рванула их что было мочи – и тут же брезгливо разжала пальцы, ощутив на них выдранные пряди, будто липкую паутину. Фокля подавилась воплем. Алена отшвырнула ее, будто крысу – послышался даже шмяк о стену, – и кубарем скатилась по лестнице, лишь чудом не переломав руки-ноги. Здесь уже поджидала Ульяна: стояла руки в боки, загораживая выход.

Серебряно светилась под звездами росистая трава в распахнутых дверях…

Дико вскрикнув, Алена рванула лестницу и уже из последних сил толкнула ее в сторону Ульяны.

Та была слишком громоздка, чтобы успеть хотя бы отпрянуть, – и рухнула, испустив тонкий, утробный, как бы изумленный звук.

Алена выскользнула из двери, понеслась по двору, обжигая босые ноги студеной росой.

У ворот тяжело приплясывал Петруха, размахивая руками и что-то задушенно хрипя.

– Сюда! – донеслось до Алены еле различимое. – Сигай в калитку!

Алена от всего сердца мысленно пожелала ему расстаться со своей водянкою как можно скорее и просвистела в калиточку, будто пуля.

– Спаси бог! – едва успела она выдохнуть и услышала вслед: «Спаси бог и тебя!» – а потом полетела по улочке, стремясь как можно скорее добежать до поворота.

Добежала, канула за угол, но, не сдержав любопытства, оглянулась.

Петруха махал рукою в противоположную сторону, явно сбивая с толку Ульянищу, которая с трудом протиснулась в калитку, и они с Петрухою тяжело, будто два нагулявшихся медведя, затопали в ложном направлении, причем Ульяна натужно ревела при этом: «Держи! Лови! Склячать ее! Склячать! [102]»

Привалясь к забору спиной, Алена наконец-то смогла вздохнуть.

«Неужто ушла? – недоверчиво спросила сама себя. – Вот уж воистину: бог даст – и в окошко подаст!.. А где же Фокля? Не иначе я ей не только волосья, но и всю головенку оторвала!»

Алена хихикнула – и зажала себе рот ладонью. Пока еще не до смеха. Смеяться они будут потом, дома, с Ленечкой: смеяться над Фоклею, над Ульяною – и над Алениной, конечно, дуростью. Ну чего она добилась, едва жизнь не поставила на кон? Что проку ей знать, что Ульянища наложила лапу на братнин схорон? Ведь по-прежнему неведомо, кто плеснул ему смертного пития…

А может, Ленька прав? Mожет, и впрямь восстал из бездны лет неведомый мститель – и отправил своего мучителя на тот свет? Тяжко думать, что страдания свои Алена приняла от того паренька, который впервые заставил затрепетать ее полудетское сердчишко… Ну что ж, такова судьба. Все равно она никогда больше не увидит ни его, ни лесного своего неистового любовника.

Отчего-то такая печаль навалилась, что Алена долго еще стояла, подпирая забор, не столько радуясь, что опять осталась жива, сколько горюя о несбывшемся. Наконец, ощутив, что ноги перестали дрожать, она медленно, держась в тени, побрела в сторону Никитских ворот.

Конечно, погони все еще следовало опасаться, поэтому Алена то и дело всполошенно оглядывалась, но, не увидев на дороге никого, облегченно вздыхала.

Беда только, что она ни разу не посмотрела на темную обочину, по которой, почти припав к земле, неслышно, будто змея, вилась за нею следом Фокля.

3. Непотребная женка

– Мало, что с него в городских воротах целовальники взяли полтину, с него, да с его спутников: с пеших по пятнадцать алтын и две деньги, а с конных по два рубли, так еще и нарвался наш страдалец на полицейских стражников. Тут с ним и вовсе круто поступили: поставили посреди улицы на колени и обрезали полы кафтана вровень с землею. В точности по казенной мере французских и саксонских кафтанов!

Ленька даже не договорил: так нестерпимо захотелось ему похохотать над каким-то арзамасцем, прибывшим в Москву в старинной, еще с десяток лет запрещенной царскими указами одежде. Москвичи не подлого звания, хочешь не хочешь, а приняли новую моду, ну а из провинции еще наезжали ошеломленные новинками путешественники, с которыми расправа была коротка.

– Он еще и вопиял, мол, видел в Нижнем Новгороде на перекрестках деревянных болванов в иноземном платье, для примера народу ставленных, да счел сие соблазном диаволовым и очеса свои от сего отворотил! – повизгивал сквозь смех Ленечка. – Небось отворотил, чтобы на бородищу свою любоваться, но теперь нет у него ни брады, ни усищ!

Алена едва нашла в себе силы растянуть губы в улыбку. Что-то не смеялось ей нынче. Томило, налегала тяжесть на грудь, и все глупее и глупее казалась она себе в своем третьеводнишнем отчаянном предприятии.

Почему они с Ленькою решили, что возможно будет о чем-то допытаться у Ульянищи? Это все равно что черта попытаться увидеть и помощи у него просить! Алена слыхала – находились храбрецы: придут в ночную пору в баню и, заступив одной ногой за порог, скидывают с шеи крестик да кладут его под пятку. И только они губу-то раскатают: мол, вот-вот появится нежить и исполнит всякое мое, храбреца, желание, как нечистик хвать их за горло… и утром домочадцы найдут в бане только труп удушенного, да еще, случалось, вся кожа будет с бедного дурака содрана.

Вот такой же ободранной дурою и ощущала себя сейчас Алена. Еще счастье, что Ульянища знать не знает, где угнездилась ее ненавистная сношенька, чудом восставшая из преисподней и снова, с непостижимой наглостью, отправившаяся пытать судьбу. Но как, как, боже мой, как Ульяна могла ее узнать?! Черные волосы, изуродованное лицо… разве что по голосу? Ну, правда говорили про Ульяну: эта баба в яйце иголку углядит!

Внизу, во дворе, послышался какой-то шум, Ленька пошел поглядеть, но тут же воротился:

– От Катерины Ивановны посыльный прибыл. С письмом. Позвать, что ли?

Вошел молодой мужик. Был он низкорослый, но столь широкоплечий, что казался поперек себя шире. Чрезмерно длинные руки свисали ниже подколенок, и вообще стоял он, несколько подавшись вперед, так что, чудилось, вот-вот падет на четвереньки и поскачет, утратив сходство с человеком.

– Ты кто? – спросила Алена, беря лоскуток бумаги. – Новый? Или из штаубовских людей?

– Из них, – буркнул посланец.

– А разве герру Людвигу не одни иноземцы служат? – встрял Ленечка.

– Не токмо, – качнул головой, непомерно большой для его роста, незнакомец.

«Во башка! – восхитился Ленька. – Кадь пивная, а не башка! Небось в драке стукнет кого – ежели не дух вон, то с ног запросто свалит!»

Алена глядела на посланного с неприязнью. Больно уж рожа разбойничья. Не могла Катюшка Митрия послать, что ли? «Да что мне в его приглядности? – одернула она себя. – Поглядеть, что там Катюшка написала…»

Слово, впрочем, было неподходящее. Следовало сказать – накорябала, накуролесила пером, начеркала и т. п. Алена, конечно, не удивилась – она знала, какова была любительница грамоты ее приятельница! Кое-что разобрать все-таки было можно. Катюшка с докукою [103] просила «любезную подруженьку» прибыть к ней без промедления по причине некоего чрезвычайной важности события.