Сыщица начала века, стр. 67
Я чувствую его руки на груди, на бедрах, чувствую, что он сминает, комкает мое платье, ощущаю прикосновения его пальцев к своей обнаженной коже. Его тяжесть гнетет меня, его губы отнимают у меня дыхание. Странное оцепенение овладевает мною. Я почти не осознаю происходящего – слышу только надсадное дыхание в темноте, потом боль, потом до меня доносится чей-то стон… это мой стон! Потом звуки и ощущения окружающего мира исчезают. Я словно бы рвусь куда-то всем телом, всем существом своим. Не знаю куда, не знаю зачем, – знаю только, что сейчас я готова умереть. Да, я готова умереть, только бы не погас, только бы не остыл этот огонь, который разгорелся в глубине моего тела и сжигает меня всю, без остатка!
…Я не знаю названия тому, что произошло. Я почти не помню, как это было. Я очнулась без сил, без мыслей, без чувств. Единственным ощущением было тепло, исходящее от мужчины, который прижимался ко мне всем телом, унимая смятенное дыхание. Наконец он медленно повернулся, отстранился, сел – и тотчас я ощутила холод… холод, боль и страх. Такое ощущение, что на меня враз подули все северные ветры на свете, что я успела прирасти к телу этого мужчины и теперь отрывалась со стоном, как растение – от родной почвы, такое ощущение, что мрачная, темная туча смертного одиночества надвинулась на меня. Я потянулась к нему, пытаясь вцепиться в него дрожащими руками, удержать… Но он уже вскочил, он уже далеко от меня, он оказался у дверей чулана и прильнул к ним, прислушиваясь:
– За нами идут. Вставайте. Дайте ваши руки, быстро!
Он ощупью нашел на полу тот же самый шелковый платок и быстро обмотал его вокруг моих кистей. Сам заложил руки за спину и стал рядом.
Я почти с ужасом уставилась на дверь. Неужели кто-то войдет сейчас сюда, в этот наш мир, который отныне должен быть отделен от всего сущего, запечатан, словно драгоценное снадобье в сосуде, и бережно охраняем от всякого постороннего вторжения?..
Засов лязгнул. Дверь отворилась. На пороге стоял Красильщиков.
– Ну? – быстро спросил Георгий.
– Да, – ответил тот. – Он все рассказал.
– Все?.. – странным голосом переспросил Георгий.
– Да.
– Ну, когда так… – Георгий глубоко вздохнул, а потом сунул руку в карман, выхватил что-то оттуда – и в ту же минуту раздался резкий, громкий звук. Такой звук издает полицейский свисток! А вслед за тем, крикнув: «Ни шагу отсюда, Елизавета!» – Георгий вслед за Красильщиковым бросился вон из чулана, захлопнув за собой дверь.
В ту же минуту я расслышала топот под окном, потом громкие голоса, потом выстрел, ругань, крики… Я рванулась было к дверям, но ноги мои вдруг подкосились.
Не сразу я смогла заставить их передвигаться. Наконец все же вышла – и тут же отшатнулась, прижалась к стене: мимо меня двое полицейских волокли вяло поникшего Вильбушевича. Лешковский шел сам, но агенты все же его поддерживали под руки.
Следом появляются Георгий и Красильщиков. Последний глянул на меня – и отвел глаза. Охраны при нем почему-то нет…
– Поосторожнее с Лешковским, – приказывает Георгий. – Этот соколик из запертой клетки улетит, так что в оба глядите!
– Не уйдет, ваш-бродь! – храбрятся агенты, но руки их вцепляются в Лешковского мертвой хваткой.
Тут Георгий увидел меня и улыбнулся:
– Не усидели в чуланчике? И правильно. Ну волноваться больше не о чем.
– Я ничего не… – начала было я вялыми, непослушными губами, но Смольников прервал меня:
– Вы ничего не понимаете, да, это верно. Но прошу вас потерпеть еще немного. Преступники наши уже никуда не денутся. Сейчас агенты Хоботова поедут на квартиру Вильбушевича и произведут обыск. Завтра мы все соберемся в прокуратуре, все расставим по местам. А сейчас вас отвезут домой.
– Нет! – вскрикиваю я в ужасе, что останусь одна. Как я могу уехать, покинуть его? Я, которая стала его вещью, его частью? Неужели он не понимает этого?!
– Ради бога… – бормочет Георгий чуть слышно, отводя глаза и безудержно краснея. – Вы не понимаете, как выглядите. Ваше платье… К тому же могли… могли остаться следы… Будьте осторожны с Павлой, она мгновенно догадается о том, что произошло! Мы обсудим все завтра, а сейчас надобно расстаться, умоляю вас!
Я иду, безотчетно переставляя ноги, в голове гудит, словно меня только что ударили дубинкой. Не хочу обдумывать его слова, иначе завизжу, заору от стыда! Он имел право это сказать. Теперь он имеет право сказать мне все, что взбредет в голову, сделать со мной все, что захочет.
Мне чудится, все окружающие пялятся на мое платье, порванное на груди его нетерпеливыми руками, на мою измятую юбку, норовят посмотреть на меня сзади… А вдруг и правда остались следы?!
Домой, скорей домой!
Иду, стараясь как можно бодрее переставлять ноги. На ходу поправляю волосы, воротничок. Заставляю себя не думать о том, как выгляжу. Куда важнее узнать, откуда тут взялась полиция! И почему Красильщиков идет сам, без всякой охраны?
Вот мы на крыльце. У калитки несколько пролеток, полно народу. Мелькает знакомое лицо – это агент сыскного Рублев. Я мимолетно улыбаюсь ему и тут же забываю о самом его существовании. Вдруг сквозь толпу пробивается какая-то женщина. Слышу крик:
– Пустите меня! Пустите!
Да ведь это Дарьюшка! Она бежит как сумасшедшая, с такой силой расталкивая полицейских, что ражие мужчины разлетаются в стороны.
– Евгений Юрьевич! – кричит она. – Женя! Женечка!
«О господи, – думаю я с острым приступом жалости. – Значит, все-таки она носила этот медальон потому, что там был его портрет!»
Вот она увидела Лешковского, которого как раз в эту минуту агенты подсаживали в пролетку, замерла, прижав руки к груди, – и тут же кинулась к нему со страшным стоном:
– Не троньте! Не трогайте его! Он тут ни при чем, это я сама, сама ее убила! Он не виноват!
Лешковский замирает, оборачивается… смотрит на Дарьюшку, но не говорит ни слова. И под этим его взглядом она вдруг сникает, опускается наземь, согнувшись, сделавшись маленькой и жалкой, а потом начинает безудержно рыдать, уткнувшись лицом в землю и орошая ее обильными и горькими слезами.
Нижний Новгород. Наши дни
Рядом резко вздрогнула Света.
– Чемоданчик поставьте, – послышался тот же сдавленный голос. – Вытянуть руки, быстро!
Холодное, твердое – да это же ствол пистолета, с каким-то отстраненным ужасом поняла Алена – больно ковырнуло шею. Пришлось протянуть руки вперед, и кто-то немедленно высунулся из тьмы подъезда и проворно захлестнул запястья пластырем. Шорох рядом – то же проделали со Светой.
– Закрыть глаза! Закрыть, я сказал, не то вам же хуже будет.
Когда к лицу плотно прилегла полоса пластыря, Алена поняла, что совет был гуманным. И она мгновенно послушалась следующей команды:
– Рты закрыть.
Ох, как стянуло кожу на щеках, на губах…
«Теперь буду знать, что испытывает человек, у которого рот и глаза заклеены пластырем. Когда-нибудь напишу…»
«Напишешь? Думаешь, будет шанс?» – спросил перепуганный голос, который Алена привыкла слышать только ехидным. Да это же голос Елены Дмитриевны Ярушкиной… Ишь, задергалась!
«Шанс будет. Если бы нас хотели убить, уже убили бы на месте», – ответила Алена Дмитриева, и Ярушкина облегченно вздохнула, исчезая из сознания детективщицы.
Вовремя смылась! Чья-то рука подхватила Алену под локоть и повлекла вперед.
– Не дергаться! – прошипел кто-то рядом, и Алена поняла, что дергается, судя по всему, Света. Ну, пока смысла нет. Надо впитывать впечатления – те, что доступны.
Впечатления подсказывали, что они прошли подъезд насквозь. Правильно – в доме, где жила Алена, у подъезда тоже два входа (выхода). Один, парадный, должен вести на улицу, но он заколочен, как излишняя роскошь. А здесь – не заколочен. Или расколочен нарочно.
– Четыре ступеньки, – шепнул сдавленный голос. – Осторожно, не споткнитесь.