Сыщица начала века, стр. 31
Проверить это можно было только одним способом: залезть в яму и пошарить там. Но одурманенный алкоголем разум Алены уже пробудился и делать сие хозяйке строго-настрого запретил.
«Может, плюнуть на все это? – спросила она сама себя. – Выкинуть мусор – и домой?»
Она оглянулась. Инна по-прежнему кемарила на своих газетах.
И что? Будить ее ради того, чтобы выбросить какой-то несчастный мусор? Подруга так устает на работе! Пусть поспит.
Алена сложила свою ношу поближе к Инне и подняла с земли длинную осиновую ветку. Скорее это была тонкая стволина с развилкой на конце, идеально подходившая для задуманного.
Задумано было немножко пошарить в загадочной яме.
Зачем? А ни за чем! Просто так!
Сначала стволина выскальзывала из рук, потом Алена приноровилась. Какое-то время она шуровала в яме совершенно впустую, потом «вилы» на что-то наткнулись, во что-то уперлись, ветка выгнулась дугой и чуть не вырвалась из рук, но тут же распрямилась, разметав по сторонам ворох листьев и открыв… голову человека, который сидел в яме, притулившись к земляной стене.
Голова была опущена так, что лицо сразу не разглядишь. Алена сверху смотрела на макушку с изрядной плешиной. Листья еще больше осыпались, и стали видны плечи, обтянутые серой курткой. Отчего-то Алене показалось, что куртка эта – довольно дорогая. Кажется, нечто подобное она видела в «Бенетоне»… Зачем-то ей до зарезу понадобилось заглянуть в лицо человеку, который носит столь дорогие куртки, но при этом почему-то сидит в грязной яме, прячась под ворохом полусгнившей листвы.
Странное у него чувство юмора, ей-богу!
Со стороны – если бы кто-то наблюдал! – могло показаться, что у писательницы Дмитриевой тоже довольно-таки странное чувство юмора. Вела она себя диковинно! К примеру, вдруг легла на землю и попыталась заглянуть в лицо человеку в яме.
Она смогла наконец-то рассмотреть это лицо – и рванулась, чтобы вскочить, но не смогла, потому что ей в спину словно бы воткнули кол. Она даже не могла вздохнуть в первую минуту! Потрясение на миг парализовало ее…
Да уж, парализует тут!.. Наверное, парализует, если в яме на Щелковском хуторе, под грудой прелой листвы, ты вдруг обнаруживаешь не кого-нибудь, а полномочного представителя верховной власти! Господина Сухаренко!
«Вот напасть! Да он преследует меня со вчерашнего дня, что ли, этот несчастный Чупа-чупс?!» – чуть ли не в отчаянии подумала Алена.
Разумеется, она ошибалась. Никто ее не преследовал, это во-первых. А во-вторых, в яме находился не вполне Сухаренко. Это был труп.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Совещание только что началось, когда мы со Смольниковым прибыли в прокуратуру. Разумеется, сей господин (не стану приводить все те эпитеты, которые я с удовольствием бы против него употребила!) не позволил мне заехать домой переодеться и причесаться, а, оправдываясь крайней срочностью, привез меня на совещание в том же синем платьице и с распущенными волосами. Прекрасно понимаю, что это сделано было лишь для того, чтобы довершить картину моего унижения, но я уже довольно выказала себя перед ним слабой женщиной, чтобы закатывать новые истерики, да еще по поводу платья! Я снесла новое издевательство стоически. Все, что я успела, это мало-мальски привести себя в порядок в дамской комнате нашего присутствия, слегка прибрать волосы и смыть с лица следы слез.
Войдя в кабинет, где уже находились господин прокурор, начальник следственного отдела, а также начальник сыскной полиции с одним из своих лучших агентов, я на некоторое время ненароком прервала их беседу. Все воззрились на меня – однако вовсе не грозно и уничтожающе, как я ожидала («Вы что, г-жа Ковалевская, на дамские посиделки явиться изволили? Ну так здесь у нас крайне важное совещание!»), а с неким веселым недоумением.
– Да ведь это Елизавета Васильевна, господа! – воскликнул наконец, нарушив общее молчание, старший следователь Петровский.
– Глазам своим не верю… – выдохнул начальник сыскной полиции Хоботов, однако прокурор в это время сурово покашлял, призывая всех к порядку, и обсуждение моего шокирующего появления прекратилось, совещание пошло своим ходом, и лишь изредка я перехватывала недоумевающие взгляды, брошенные в мою сторону, а потом, с еще большим недоумением, – в сторону привезшего меня Смольникова. Впрочем, мне теперь было не до всяких глупостей, ибо началась работа.
Квартирную хозяйку письмоводителя Сергиенко звали мадам Бровман. Это была пышная, чрезвычайно низенького роста, черноволосая и черноусая дама лет сорока, вдова известного врача. Похоже, покойный супруг оставил ей вполне достаточно средств, чтобы жить не нуждаясь, и по какой причине она пускала жильцов на постой в свою и без того маленькую, всего лишь пятикомнатную квартирку, неизвестно. Может статься, она таким образом разнообразила свое общество.
А впрочем, это ее дело.
Последнюю неделю мадам Бровман провела в Саратове, у родственницы. Воротясь, она узнала от кухарки, что постоялец ее уже три дня дома не появлялся, а стало быть, у кухарки сделались внезапные вакации.
Исчезновение Сергиенко произошло следующим образом. Днем какой-то мальчишка принес для него записочку. Воротясь вечером со службы и прочтя ее, письмоводитель немедля смазал волосы брильянтином, щедро сбрызнулся одеколоном и, расфрантившись, отправился в неизвестном – и невозвратном направлении.
Мальчишку-посыльного кухарка не запомнила. «Босяк босяком» – вот и все приметы, которые она ему дала. Записочка была на простой бумаге, плотной, желтоватой, причем адрес надписан не чернилами, а «толстым карандашом», как выразилась повариха, к тому же крупными печатными буквами.
– Сразу видать, не от дамочки записка-то, – сообщила кухарка, а более ничего добавить она не смогла, ибо записку не читала. Не из врожденной деликатности, а потому, что была неграмотная.
С ее мнением мадам Бровман не согласилась. Если записка не «от дамочки», то чего ради Сергиенко изводить на себя полфлакона одеколону? И вопиющий беспорядок в комнате постояльца свидетельствовал о том, что он расшвырял свой немудреный гардероб, желая одеться как можно щеголеватей.
Впрочем, тут словам мадам Бровман вряд ли следовало доверять. Агент сыскной полиции, посланный на квартиру вдовушки после того, как от нее приняли заявление о пропаже жильца, тщательно осмотрел все комнаты, в том числе – комнату Сергиенко, и сообщил, что «там всюду с…ч такой, что немудрено человека на год потерять, а то и на два».
Может быть, и так, однако, сколь нам известно, потерялся Сергиенко не в доме Бровман, а невесть где. И убит он был в неизвестном месте, а не там, где проживал. Агент поклялся, что полов в квартире Бровман не мыли «с последней еврейской Пасхи, это самое маленькое», а ведь расчленение трупа – дело кровавое, без замывания брызг крови не обошлось бы. Таким образом, первоначальные подозрения с кухарки и самой мадам Бровман были сняты. Предстояло искать других злодеев – людей хитрых и изощренных, которые попытались с максимальной старательностью ввести правосудие в заблуждение. Ведь если Сергиенко исчез вечером 19-го, а в ночь на 21-е были обнаружены его останки, это означает, что 20 августа письмоводитель никак не мог послать в прокуратуру записку, объясняющую, что в службу ходить не может, ибо прихворнул и лежит, не вставая! Между тем записка такая была передана, ее своими глазами видели товарищ прокурора Смольников и начальник канцелярии, непосредственный руководитель пропавшего письмоводителя, а теперь увидели все участники совещания, спешно созванного в прокуратуре.
У Смольникова и начальника канцелярии поначалу не возникло ни малейшего сомнения в том, что записка сия писана рукою Сергиенко: у того был довольно своеобразный и хорошо узнаваемый почерк. Однако теперь, сличив записку побуквенно с другими образцами его почерка, они уверились: это умелая подделка, написанная неизвестными людьми для того, чтобы отсрочить время опознания трупа.