Страшное гадание, стр. 29

Она уже приоткрыла рот, чтобы спросить об этом Джессику, как вдруг ее посетила одна мысль весьма коварного свойства… Марина вздрогнула, сбилась – и заговорила совсем не о том, о чем собиралась.

– А старый лорд? – спросила она, хотя это ее нимало не интересовало. – Неужто у него тоже были побочные дети?

– О господи, Марион! – Джессика всплеснула руками. – Оказывается, вам палец в рот не клади! Увы, не могу удовлетворить ваше любопытство: ничего не знаю. Хотя такое вполне возможно, и не исключено, что в какой-нибудь окрестной деревне подрастает побочный сын… и если, не дай бог, что-то случится с Десмондом, этот бастард вполне может заявить о своих правах. Что же, такое в жизни бывало, и не раз! Ну вот, я совсем забыла, что меня ждет Десмонд. Простите, должна спешить. Вы идете?

– Нет, я еще посижу, попытаюсь представить, какого цвета будут эти нарциссы, – криво улыбнулась Марина.

Поистине героические усилия понадобились, чтобы хоть как-то улыбнуться, когда губы дрожат от еле сдерживаемых слез! Разумеется, не бредовое предположение Джессики о каком-то там незаконнорожденном лорде Макколе подкосило ее. Нет! Просто Марина вдруг осознала, что вполне может носить будущего лорда в своем чреве!

Несостоявшаяся прогулка верхом

Прошло несколько дней, прежде чем Марина убедилась, что ее предположения, слава те господи, неверны, и это были чуть ли не самые черные дни в ее жизни. Слезы ежеминутно дрожали на ресницах, и она понимала: начни ее сейчас кто-то с участием расспрашивать, она не выдержит и все расскажет – Джессике, Урсуле, Джасперу, кому угодно – о том, что, кажется, беременна от милорда, своего супруга. Ну а этому самому супругу она бы высказала все, что о нем думает… Ибо жена его беременна, а он мало что держит свой брак в тайне, так еще и взял себе в постель какую-то служанку!

По счастью, разболтать ничего не удалось, поскольку Десмонд уехал в Лондон, Джессика беспрестанно хлопотала по хозяйству, Урсула вообще не показывалась, а Джаспер выходил к столу желтый, дрожащий и, едва шевеля губами, объяснял, что за него взялась застарелая малярия. Потом он и вовсе слег, и Сименс, который по случаю отъезда лорда оказался не у дел, принялся ухаживать за больным, сохраняя все тот же важный вид. По облику достойного камердинера невозможно было представить, что он способен на какие-то сильные побуждения, тем более предавать казни женщин по одному предположению, что они ведьмы, и Марина никак не могла решиться подступить к нему и утолить свое любопытство, выспросив о брауни. Разумеется, вспомнила она о мохнатом ночном проказнике уже потом, а первые-то дни ей было не до брауни, думала лишь о себе и своем чреве! Будь на дворе лето, она пособирала и заварила бы пижмы, не то спорыньи: так всегда поступали в людской в Бахметеве, ежели какая-нибудь из девок внезапно брюхатела, а парень не хотел жениться. Но в лесочке и на газонах поднималась едва живая низкорослая травка, вся на одно лицо. Сколько помнила Марина, в оранжерее у Джессики тоже не было лекарственных трав. Может быть, припасы их и существовали где-то в доме, но как спросишь про такое? Кто эти травы собирает, тот знает, от чего они пользуют, и выпытывать у человека сведущего о пижме и спорынье было все равно что забраться на самую высокую башню замка и орать на всю округу: «Я брюхата! Я брюхата!»

В эти дни Марион чудилось, будто все поглядывают на нее с особенным выражением. В первую очередь – Агнесс. Уж смуглая красавица, конечно, знала толк в таких вещах, как нечаянная беременность! Небось не раз приходилось ей вытравливать плод сэра Десмонда! От таких мыслей на душе Марины становилось и вовсе погано – до того погано, что впору было и впрямь залезть на ту башню – да и сигануть вниз. Либо выкинула бы от такого прыжка, либо сама разбилась, что всего вероятнее! И парилок тут не водилось – мылись в ваннах, тазах, обливались из кувшинов. Пусть при одном слове «баня» Марину начинало трясти, она без раздумий кинулась бы туда, чтобы пропариться, как велось исстари, да избавиться от ненужной тягости, но… увы! Не было в замке никакой самой завалященькой баньки! И вот как-то раз, увидав Джессику, которая ехала куда-то на лошади, Марина поняла, что ей нужно: хорошая скачка!

Озадачивало одно: хоть в ее бессчетном гардеробе и было платье для верховой езды, называемое амазонкою, Марина не умела ездить в дамском седле, а только верхом, по-мужски. Даже смотреть было страшно, как Джессика сидит: боком, неудобно изогнувшись, – а уж решиться проехать вот этак-то… Ничего, тут же решила Марина, чем хуже, тем лучше. Чем неудобнее ей будет ехать, тем больше вероятность, что задуманное удастся. И вот, с помощью Глэдис, которая теперь так старательно держала язык за зубами, что и двух слов от нее было не добиться, облачившись в синюю бархатную амазонку, Марина поспешила на конюшню.

Нет, поспешила – это лишь так говорится. Платье путалось в ногах, цеплялось за ступеньки, сзади оно было длиннее, чем нужно, на целый аршин, а то и больше, и, пока Марина управилась с этим хвостом и догадалась просунуть руку в нарочно для того пришитую петельку (хвост после этого приподнялся и не мешал), она изрядно намучилась, а уж сколько пыли на себя нацепляла – и не описать!

Наконец хвост был укрощен, и Марина решительно зашагала к конюшням. Следовало, конечно, послать туда слугу, но все куда-то разбежались. «Конечно, хозяина нет, Джессики нет, Джаспер болен, Сименс при нем, Урсула не в счет, я, понятное дело, тоже… А каково бы они забегали, узнав, что в замке сейчас их хозяйка, миледи Марион Маккол! – Это имя показалось ей необычайно красивым. – Да уж, понакланялись бы мне! И в пояс, и в ножки. А где, интересно, в Англии дерут повинных слуг? Может быть, на конюшнях, как и у нас ведется?»

Марина была так увлечена своими размышлениями, что картина, которую узрела она, лишь заглянув в конюшню, сначала показалась ей картиной порки. Она увидела женщину, стоявшую на четвереньках, причем юбки ее были наброшены на голову, открывая голую спину и бедра, а над ней склонился мужчина, занося руку, словно для увесистого удара. Но вместо того, чтобы ударить, он сильно дернул женщину к себе, отчего она громко вскрикнула, а потом быстро-быстро задвигался, все плотнее вжимаясь в нее, и Марина остолбенела, поняв, что видит не порку, а грубое любодейство, причем столь торопливое, что мужчина даже не дал себе труда раздеться, а лишь расстегнул штаны.

После нескольких стремительных движений он захрипел и навалился на женщину. Она рухнула плашмя и замерла, придавленная его тяжестью. Он тоже был недвижим.

– Ужас какой… – пробормотала Марина, которая едва стояла на подкосившихся ногах.

В тишине конюшни, нарушаемой лишь тяжелым дыханием, ее негромкий голос зазвучал неожиданно громко.

Любовники подскочили, словно их огрели плетью. Мужчина обернулся и с ухмылкой глянул на Марину. Похоже было, он ничуть не смущен, а наоборот – наслаждается происходящим. Он даже не пытался застегнуть штаны, и его уд вызывающе торчал, не то угрожая, не то выхваляясь своими размерами.

Марина взвизгнула и выскочила за дверь, сопровождаемая негромким хохотком. И тут ноги вовсе отказались ей служить, она припала спиной к стенке, отчаянно цепляясь за камни и чувствуя, что сейчас рухнет в обморок, на потеху этому незнакомцу с ошеломляюще красивым лицом, нагловатой улыбкой, заставляющей разбиваться вдребезги женские сердца, и с таким могучим удом, что он казался чем-то неестественным. Вдруг представилось: она лишается чувств тут, под стеной, а этот… выходит из конюшни, хватает безвольное тело, задирает юбки на голову и…

Дверь конюшни резко распахнулась, и Марина, взвизгнув, отпрянула, выставив ладони, готовая обороняться, готовая… она не знала, что с ней творится!

– Миледи! О, простите меня, миледи! Я не хотела! Не хотела! – Залитое слезами, зажмуренное, пунцовое от стыда лицо оказалось перед ней, чьи-то руки вцепились в ее руки. – Это произошло только один раз, клянусь богом, больше никогда, никогда…