Роковая дама треф, стр. 78
– А маркиза? – проговорила она, наконец услышав свой голос как бы со стороны. – Она… кто она?
– О, это чудесная женщина! – Бледные губы Оливье дрогнули в улыбке. – И необыкновенно загадочная! Она уже не молода, но кажется молодой и прекрасной благодаря своим черным глазам. Лицо у нее прикрыто вуалью – потому что изуродовано шрамом. Когда маркиза была еще совсем молода, ее ударил саблей какой-то обезумевший простолюдин, и с тех пор… Удивительно, как ей к лицу эта вуаль. И такие ласковые глаза. Мне все время кажется, что я видел ее прежде. Она была бы красавицей, если бы не этот шрам.
– Нет там никакого шрама, – глухо проговорила Ангелина, почувствовав, как силы враз оставили ее. Наверное, так чувствует себя оплетенная паутиной муха, из которой паук уже высосал все жизнетворные соки.
– То есть как? – недоверчиво переспросил Оливье.
– Да так, – вздохнула Ангелина. – Нет и никогда не было. Потому тебе и казались знакомыми ее глаза, что ты видел их. Помнишь… там, на Березине? Мадам Жизель, графиня д’Армонти? Это и есть маркиза д’Антраге. Моршан тебе не солгал – он и вправду виделся с нею в Мальмезоне. Ведь она там живет. Значит, она руководит группой роялистов? О, теперь я вспоминаю… Несчастный Ксавье говорил мне перед смертью о какой-то даме, которая направила его в трактир контрабандистов и которой он открыл тайну нашего брака. Ох, какая паутина, паутина! Мне никогда из нее не выпутаться! – Она прижала стиснутые кулаки к глазам и в отчаянии покачала головой.
– Ничего, Анжель, – долетел до нее слабый шепот. – Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Я знаю ваш народ. Когда русские спокойны, они милы и веселы, но, когда их страсти возбуждены, они бывают страшны: у них нет выдержки, какую дает воспитание, и обуздать свою страстность они не в силах. Думаю, ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… как это вы говорите? Ко-люч-ки по ку-лач-кам? – попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:
– Пойдут клочки по закоулочкам!
Она смахнула с ресниц слезы слабости и малодушия.
О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов – и к Ангелине вполне вернутся утраченные силы, она вполне поверит в удачу!
Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, руки опустились, а кровь из раны снова хлынула струей.
Что же она наделала! Сидит тут, болтает с ним, с умирающим, вместо того чтобы звать на помощь!
– Оливье, – вскричала она, хватая его за плечи. – Оливье, ради бога… еще хоть слово! Потерпи еще немного!
Кровавое пятнышко показалось в уголке его рта… набухало, пролилось тоненькой струйкой на подбородок.
– Все, – выдохнул он. – Для жизни моей этого достаточно…Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…
Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел пристально в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал – сдался, умер.
Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, словно повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя на сабли, пистолеты, трубки, уздечки и кнуты сухими, уже до боли наплаканными глазами. Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь.
«У жизни на пиру он быстрым гостем был», – вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой.
Подошла к окну. Внизу садовник возился с клумбой, высаживал портулак. Ангелина взглянула на свои руки – они тоже были в земле. Сразу после похорон она посадила на могилу кустик сирени, маргаритки – они вот-вот зацветут – и черно-траурные виолы, которые в России называют анютины глазки. Жалела, что не нашлось лилий – самых печальных цветов, а потом вспомнила, что лилию не стоит сажать на могиле – она и сама вырастает под влиянием какой-то неведомой силы, и вырастает преимущественно на могиле самоубийцы или человека, погибшего насильственной смертью. На могиле убитого она служит знаком мести, а на могиле грешника – прощения и искупления им грехов. И Ангелине бы свои грехи искупить. Она чувствовала, что сейчас наступила самая подходящая пора для покаяния, чтобы умилостивить бога. Но возвратить нельзя прошедшего, и дай бог, чтобы никогда более не пришлось ей испытывать такого раскаяния. До того было горько, что лишь невероятным усилием воли ей удалось заставить себя порадоваться: Моршан мертв! Хоть эта страшная петля сползла с ее шеи! И ведь со дня на день в Париж войдут союзники. Толков разных о сем про?пасть, но правды не узнаешь, бесспорно лишь одно: близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрываться и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и сможет им противостоять!
Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.
Часть V
ДОЧЬ СВОЕГО ОТЦА
1. Париж встречает победителей
Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновение могут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзникам удалось проверить на подступах к Парижу. Князь Шварценберг, командующий австрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен был отступить: война, полагал он, могла длиться еще долго! Но Александр I, умевший, как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае употребил и непоколебимую решительность.
– Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войны возбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в нас безусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность, они начнут вооружаться против нас!
Отступление было отменено. Так Александр I решил жребий кампании 1814 года.
Это случилось десять дней назад, и тогда же вновь затрепетали сердца парижан: что ждет их от победителей и прежде всего – от русского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во что же превратит он столицу побежденного неприятеля? Какие размеры примет его мстительность?
Мало кто знал в Париже, что с самых юных лет Александр I почитал лучшею славою быть благодетелем человечества, обращая при этом особенное внимание на Париж и его историю. Однажды, в присутствии вельмож двора своего, Екатерина II спросила внука, что более всего нравится ему в истории. «Поступок Генриха IV, когда он посылал хлеб осажденному им Парижу», – ответил тот. Известно, что Генрих IV, осадив Париж, пресек все пути к подвозу хлеба. Но, услышав о страдании жителей, он снабдил пищей не только бежавших из Парижа, но и полководцам своим дозволил препровождать хлеб в стены этого города. Думал ли Александр I в отроческие лета свои, что он превзойдет в великодушии и самого Генриха IV? Александр спас тот самый город, откуда завоеватель выходил для разорения России. Впечатления отроческие сильно действуют на всю жизнь. Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенное покровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных». После сих слов дело человечества, дело мира можно было считать выигранным. И вот наконец наступила эта ночь… последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшие стан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы. Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другое время, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великого города. Тщетно приверженцы Наполеона рассеивали злобные слухи, побуждали народ к сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит от дружественного приема союзных войск.