Париж.ru, стр. 38
Валерия Лебедева. 1 августа 2002 года. Мулен-он-Тоннеруа
– Мулен-он-Тон... Тонне... «Он» что? – спросила Лера, глядя на дорожный указатель, около которого они притормозили. Надпись на указателе гласила: «Moulins en Tonnerois».
– Он-Тоннеруа, – уточнила Николь.
– Тоннеруа – это название реки? – огляделась Лера. – А где она сама?
– Может, разглядишь, если поищешь хорошенько, – засмеялась Николь. – Есть река, есть, не волнуйся. Чуть в стороне. А вот мсье Жерара почему-то еще нет. И это более чем странно. Опаздывать – на него совершенно не похоже. Он пунктуален просто удручающе.
– Да? – опасливо покосилась на нее Лера, и Николь невольно засмеялась:
– Не волнуйся! Он пунктуален, конечно, однако при этом очень снисходительно относится к опаздывающим красоткам. И все же где он? Надеюсь, ничего не случилось?
– Ну мало ли? – пожала плечами Лера. – Дела задержали, с машиной что-нибудь приключилось... Может, стоит позвонить ему?
– И правда. Только сначала к дому подъедем. А вдруг Жерар что-то перепутал и ждет нас не у въезда в деревню, а около дома?
Деревню Мулен-он-Тоннеруа можно было проехать вдоль и поперек за пять минут – причем пять раз туда и пять обратно. Даже по масштабам Франции, которая, как известно, занимает отнюдь не одну шестую часть земли, а значительно меньшую, – так вот, даже по масштабам Франции Мулен – не деревня, а всего лишь деревушка. В ней живет сотня человек народу, домов – ну, штук двадцать. Это каменные двух– и трехэтажные «домишки», стоящие в садах или виноградниках, окруженных мощеными улицами.
Лера уже устала охать на каждом шагу. По пути в Мулен они проехали через немалое количество подобных «деревушек», ухоженных почище любого столичного города. Пересекли они и Нуайр, где проводил лето потенциальный жених Леры – Жерар Филиппофф.
Этот городок с его типичными для бургундской архитектуры оштукатуренными каменными домами, как бы перечеркнутыми наискосок коричневыми балками, с бесчисленными цветочными кашпо, которые свешивались чуть ли не со всех балконов и фонарей, привел Леру в состояние какой-то моральной невесомости. Жизнь здесь была невероятно надежной, она чудилась бесконечной, бесконечно устроенной и бесконечно комфортной, и Лера впервые ощутила, что эта афера с французским женихом вполне может удаться. Еще вчера и даже сегодня в Париже ей так не казалось. Конечно, Париж – роскошный, великолепный, ошеломляюще прекрасный город, им невозможно не восхищаться, однако Лере трудно было представить себя не просто бродящей по его загадочным улочкам, но именно живущей там, живущей в одном из этих изысканных зданий. Других – не изысканных, не величественных – она там просто не видела. Это же сплошь музеи, а не дома для жилья! А ведь большинство времени мсье Филиппофф проводит именно в Париже...
«Я не смогу! – смятенно думала Лера. – Я слишком русская, слишком провинциальная для этого роскошного, чужого города!»
Так она рассуждала в Париже. Однако в Нуайре ей стало гораздо легче. Провинциалка? Да ведь и здесь провинция – дальше некуда. Слишком русская?.. Ну что ж, бывают в жизни ситуации, когда стоит пожертвовать ничем не подкрепленным, полунищенским патриотизмом ради благополучной жизни в богатой стране, с богатым и щедрым человеком. И так ли уж будет велика эта жертва, если мсье Филиппофф и Валерия Лебедева понравятся друг другу?
Однако где же он, этот баснословный мсье Филиппофф?
– Это потрясающе, – проворчала Николь, выруливая на маленькую площадь. – Ты только посмотри! Его нет как нет!
Лера осмотрелась – не без удовольствия, надо сказать. В центре площади стояла высокая, в рост человека, каменная тумба, на которой был водружен небольшой кованый крест. Лера не раз видела сегодня такие крохотные часовенки – шапель, поставленные не всем, как говорится миром, а какой-то одной семьей. Вот эта, именно эта шапель, предупредила Николь, была сооружена семьей Брюн еще в четырнадцатом веке. С ума сойти: семьсот лет назад! Тогда здесь, наверное, и в самом деле были речные мельницы на Тонне, эти самые Мулен-он-Тоннеруа, давшие название деревне. Тогда же, в четырнадцатом веке, было воздвигнуто и странное сооружение, ограждавшее площадь с восточной стороны: обиталище Брюнов, которые в то время еще не разбогатели и не обзавелись замками. Пережив затем вспышку удачи и обогащения, но утратив во время революции восемнадцатого века замки и вновь обеднев, они смиренно вернулись к родовому гнезду, перестроили его, приспособили для нормальной жизни...
Ныне родовое гнездо Брюнов представляло собой мощный двухэтажный дом – простой, ничем не отличающийся от стоящих вокруг, разве что цветом. Все дома в Мулен радовали глаз серым камнем, отшлифованным временем, а дом Николь был голубой. Вернее, облезло-голубой – кое-где краска оставалась, кое-где стерлась.
– Ну и как тебе? – с усмешкой глянула на Леру подруга. – Хорошую краску делали в 1922 году, правда? Чуть не сто лет держится!
– Его покрасили в 22-м году?
– Ну да. Как раз окончилась Первая мировая война, и французские солдаты возвращались по домам. Ги Брюн был единственным представителем Мулен, который оказался на фронте. Его возвращения ждала вся деревня. И когда прошел слух, что доблестный воин уже близко, земляки от восторга решили покрасить его дом в любимый цвет всех французов. Сначала намеревались разрисовать его вообще в три цвета, как на национальном флаге, но потом выбрали один колер.
– Надо полагать, воин был в восторге? – хихикнула Лера.
– В летописях рода Брюн его первая реакция не зафиксирована, – хихикнула и Николь. – Однако у нас в семье поговаривают, что он прожил всего лишь семьдесят лет (а все Брюны, чтоб ты знала, долгожители, меньше чем до девяноста не живут!) именно из-за потрясения, вызванного ежедневным созерцанием покрашенного и изуродованного дома.
Лера смеялась, с радостью поглядывая на подругу. Как же здорово, что Николь стряхнула наконец-то свое уныние, ставшее, казалось, привычным! Уж сколько раз Лера ей твердила, что это и для будущего ребенка вредно, и вообще – грешно столь глубоко предаваться унынию, но Николь никак не могла сбросить этот печальный флер. А тут вдруг вон как оживилась! Дома, как говорится, и стены помогают.
– Ну, и в самом деле пора позвонить Жерару, – отсмеявшись, сказала Николь и открыла сумочку. Заглянула туда, высоко вскинула брови, открыла бардачок. Нахмурилась. Неловко, оберегая живот, выбралась из машины и направилась к багажнику.
Лера тоже вышла. И в ту же минуту невдалеке громко начали бить часы. Она даже вздрогнула! Оглянулась и увидела за деревьями стену церкви с часами. Это они отбивали пять вечера.
Лера невольно покачала головой. За минувшие полтора дня хождений по Парижу она четырежды заходила в разные католические храмы (культовый Норт-Дам-де-Пари, церковь Святой Мадлен, Тринити, то есть Троицы, и истово любимый ею за тревожную красоту Сакре-Кёр), и всякий раз там начинали либо бить колокола, либо играть орган. А здесь вот часы ударили. Нет, католические храмы определенно благосклонны к русской девице, которая надеется найти свое счастье на этой земле! Они как бы даже благословляют ее. А вот интересно, этот мсье Филиппофф, наполовину русский, уже окончательно окатоличился? Захочет он венчаться по православному обряду или по католическому? Или вообще не пойдет в церковь, дело ограничится регистрацией брака?
Слушайте, девушка, а вам не кажется, что вы слишком уж ретиво взялись за шкуру неубитого медведя? Вышеназванный жених еще не сделал вам официального предложения. Вы еще в глаза друг друга не видели. Только на фото и на видеокассетах. А ведь может статься, что, повстречавшись, вы кинетесь друг от друга наутек!
– Замечательно, – раздался в это время сердитый голос Николь. – Просто потрясающе!
Она захлопнула багажник и пожала плечами.
– Что случилось?
– Да я телефон либо потеряла, либо дома забыла. Скорей всего, дома, потому что он лежал в кармане жакета, а жакет я в сумке не нахожу. То есть я и его забыла! Вот же прогрессирующий склероз! Теперь понятно, почему Жерар не предупредил, что опаздывает. Наверняка названивал, а телефон-то остался в Париже! Ну что я за дура, почему не догадалась подъехать в Нуайре к его офису!