Компромат на кардинала, стр. 69

– Значит, ты на меня не обиделся? – спросила она, лишь бы что-нибудь спросить.

– Сказать, чего я всю жизнь боялся? – проговорил Федор, сидя строго и прямо, словно подражал Тоне. – Что вот женюсь когда-нибудь, а жена глупые вопросы будет задавать. Кошмар, да, как это выдержать? А теперь знаешь о чем думаю? Что я это как-нибудь переживу…

Глава 40

ВИСК

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Отец мой…

– Джироламо! Porca mise?ria! 55 Иногда мне хочется убить тебя!

– Иногда мне самому себя хочется убить, отец мой. Поскольку больше никого последнее время не удается, а я самый доступный объект.

– Следует ли твои слова понимать так, что акция вновь не удалась?

– Увы…

– И возможность была вполне реальная?

– Более чем. Неизвестно, когда снова представится такая же. Но тут бог явно отвратился от нас. Мало того, что мы упустили эту женщину, – жертвой едва не пал совершенно безвинный человек. По счастью, вреда ему почти не причинили.

– Во всем надо видеть промысел божий. Во всем, и даже в неудачах. Как известно, все временное преходяще и смертно; и оно само, и то, что его окружает, полно грусти, печали и тяготы и всяческим подвергается опасностям, которые нас неминуемо подстерегли бы и которых мы, в сей временной жизни пребывающие и составляющие ее часть, не властны были бы предотвратить и избежать, когда бы господь по великой милости своей не посылал нам сил и не наделял нас прозорливостью. Что я слышу? Ты смеешься?

– Так и вижу вас в любимом pоltrona 56 с томиком нечестивца Боккаччо на коленях. Я столь часто слышал ваше чтение этой богопротивной книги, что многое запомнил наизусть.

– Что же, скажи на милость, богопротивного в тех словах, которые ты только что услышал? Я почел бы за счастье, приди они мне на ум во время проповеди. Господь в неизреченной милости своей порою влагает самые благие мысли в уста нечестивцев и снабжает руки грешников орудиями для достижения самых праведных целей. Это уже не «Декамерон». Это мои слова.

– Отец мой, я видел картину.

– О-о!

– Да.

– И что же? Она и в самом деле так ужасна?

– Отец мой… Что за вопрос? Уж не сомнение в истинности завещанной нам ненависти слышу я?

– А разве тебе никогда не приходили в голову эти сомнения?

– Нет.

– Отлично, дорогой сын мой. Это не более чем вопрос… испытание. Но вернемся к картине. Она и в самом деле так ужасна?

– Я не могу передать вам, какое кошмарное впечатление она произвела на меня.

– А на других?

– В основном они сконфуженно улыбаются и с пристальным вниманием разглядывают подробности эротических действ.

– Они не возмущены поношением нашей веры?

– Вы не знаете этот народ так, как его знаю я.

– Хорошо, оставим философию. Как ты думаешь, реально ли уничтожение этого полотна? И как скоро.

– Я планирую свершить это сегодня же вечером.

– Завтра… Боже, да неужто ты наконец-то приблизил к нам веками чаемый миг?! А ты, Джироламо, вполне ли ты готов?

– Я сделаю все, что могу. Мои люди знают задачу.

– Ты все же встретился с ними?

– Нет. Что-то удержало меня от этого… Мне нужна свобода контроля над ними. Я буду при акции в роли стороннего наблюдателя. Постараюсь замешаться в гущу событий, но не выдать себя. Место, правда, не очень удобное. В том зале, где выставлена картина, чрезмерно много дверей. Однако мой человек представил мне довольно четкий план действий. Он решил, что…

– Джироламо, избавь меня от подробностей. Я хочу надеяться, я должен надеяться на твой выбор исполнителей нашей святой миссии. Много ли народу может пострадать?

– Надеюсь, никто не будет замешан в это. Зал практически все время пуст, особенно в шесть вечера – именно на это время мы наметили акцию. Правда, в соседнем зале в это время занимается детская танцевальная школа, но ведет ее одна только женщина, я сам видел ее вчера. В случае чего она не сможет оказать никакого сопротивления. И вообще, дети – это даже лучше. Случись что, они создадут необходимую суматоху, они будут путаться под ногами у взрослых. Это поможет нам выиграть время. Я бы очень хотел, чтобы мои люди смогли уйти живыми и невредимыми.

– Что тебе до этих отбросов?

– Такая уж моя профессиональная этика, отец мой.

– А у них есть понятие о такой этике? Они не подведут тебя в решающий миг?

– Слишком большие суммы стоят на кону. Для каждого из них – это целое состояние.

– Ну что же, будем уповать на господа нашего, Иисуса Христа.

– Будем уповать на него. Будем верить, что он на нашей стороне.

– Я хочу сказать тебе, Джироламо…

– Не говорите ничего, отец мой. Я знаю все. Я помню все. Слова вашего напутствия, вашей надежды я слышал не раз. Слова гордости, потому что наши мечты сбылись, миссия наша исполнена наконец, – вот что желаю услышать я!

– Я не лягу спать, пока не дождусь твоего звонка. Благослови тебя бог.

– Аминь.

Глава 41

ЭКАР, ИЛИ УКЛОНЕНИЕ

Это был голос Теодолинды, полный невыразимого ужаса. Я метнулся вон из кухни, однако, повинуясь какой-то необъяснимой силе, предчувствию какому-то, вернулся, схватил со стола свою тетрадь и сунул ее за массивный дубовый поставец с посудой. А потом смешал на столе аккуратно разложенные окровавленные обрывки, часть смел на пол – и ринулся на крик.

Перепуганная служаночка попалась мне чуть ли не под ноги. Она бежала, вытаращив перепуганные глазки, бестолково всплескивая руками.

– Что случилось?

– Синьор! – выдохнула она. – О Мадонна! Синьорина… синьора… там…

Я не слушал. Что-то случилось с Антонеллой!

Пролетел через гостиную в первом этаже, взлетел на второй. Комнаты, как-то слишком много комнат! Отчаянный крик повторился. Я бросился на голос.

Я очутился в просторной комнате, в которой, несмотря на бушующее за окном солнце, царил полумрак. Окна были плотно завешены, и я чуть не упал, споткнувшись о тело какого-то худого, седоватого человека. Он лежал на пороге в такой изломанной позе, что я сразу понял: он или без сознания, или мертв. Да ведь это заботливый синьор dottore! Что с ним? И кто кричал?

Я обеспокоенно оглянулся. Посреди комнаты на коленях стояла какая-то женщина и ломала руки. Я не сразу узнал Теодолинду, так искажено было ее лицо. Плача навзрыд, она смотрела на кровать, стоящую в алькове. Высокий человек за волосы тащил с кровати женщину в белом ночном одеянии и кричал:

– Говорите! Ну! Отвечайте!

Женщина молчала, не сопротивлялась. Тело ее покорно влачилось с кровати, глаза были закрыты.

Потом, вспоминая эту кошмарную картину, я удивлялся: как стремительно бегут наши мысли. Сколь много успеваем передумать мы в одно мгновение, в одно стремительное движение руки! Я успел узнать в поверженном, лежащем у порога, dottore, который, видимо, попытался противиться незнакомцу; успел пожалеть Теодолинду, ужаснуться жестокости этого человека и даже удивиться: «Разве сей безумец не видит, что женщина, у которой он требует ответа, без памяти?»

Но все эти мелочи вымелись из моего сознания, как несомая ветром шелуха, когда я узнал Джироламо. А женщиной, чьи длинные черные распущенные волосы он безжалостно намотал на руку, была Антонелла.

Я бросился вперед, чтобы убить его на месте, стереть с лица земли, – и вдруг замер, словно натолкнулся на стеклянную стену. По одну сторону стены остались я, Теодолинда, доктор. По другую были только двое – Антонелла, бессильно откинувшая голову, и Джироламо, который держал в правой руке стилет и прижимал его к напряженному горлу девушки.