Компромат на кардинала, стр. 61

Федор нахмурился: в дверь громко, настойчиво позвонили.

– Ты кого-нибудь ждешь?

– Нет, – испуганно прошептала Тоня. – Может, Генка опять за деньгами пришел? Я спрошу, кто. – Она шагнула в прихожую.

– Я сам спрошу, – возразил Федор, двинувшись ей наперерез, так что они столкнулись на пороге и замерли, ухватившись друг за друга со странным выражением лиц. И, глядя в его глаза, Тоня до такой степени растерялась, что спросила – вот почему-то жизненно важно показалось ей спросить именно об этом и именно сейчас:

– Погоди, а почему ты сказал, что при том пожаре погибло много картин крепостных художников конца XVIII века, таких же, как первый Федор Ромадин? Он же не был крепостным.

– В том-то и дело, что был, – сказал Федор, совсем не удивившись вопросу. – Ведь его мать была крепостная, а Илья Петрович скончался неожиданно и не успел ни усыновить Федора, ни дать ему вольную. Вот так все и вышло… Ты никогда не слышала такую старинную юридическую формулировку: «Жена по мужу раба»? В XVIII веке это значило, что жена крепостного тоже считалась крепостной. Рабыней! А ведь все думали, что Антонелла – законная, венчанная жена Федора…

И тут снова раздался нетерпеливый, истерический звонок.

Глава 36

ПРАВАЯ ПЕРЕМЕНА

Я настолько глубоко погрузился в пучину своих мрачных размышлений, что, кажется, позабыл, где нахожусь. Возможно, я начал громко вздыхать, бормотать проклятия, шептать что-то – во всяком случае, свет внезапно ударил по моим привыкшим к полумраку глазам, и я обнаружил: занавесь отдернута, а я в своем смятении выставлен на всеобщее обозрение.

Впрочем, зрительницей оказалась одна только Теодолинда (очевидно, врач уже проследовал в спальню больной). Она пылала таким возмущением, что едва не испепелила меня своим взором. Кажется, только чувство собственного достоинства и траур, который она продолжала носить, удержали ее от того, чтобы не наброситься на меня с кулаками.

– Как вы сюда попали? – с ненавистью прошипела она. – Извольте немедленно удалиться! Вам здесь не место! После того, что вы совершили…

– Оставьте! – прошипел я в ответ с той же резкостью, что и она, забыв о почтении, кое следовало проявить к ее годам и полу. – Прекратите беспрестанно повторять эти глупости. Вы обвиняете меня, не имея на то никаких оснований, кроме самой гнусной клеветы. Кто вам сообщил такую чушь, будто я был влюблен в Антонеллу и готов был на все, чтобы только завладеть ею? Кто? Не отец ли Филиппо? Не синьор ли Джироламо?

Теодолинда была так поражена моей яростью, что даже забыла о своем намерении выгнать меня вон и ввязалась в перепалку.

– А разве вы не были влюблены в Антонеллу? – запальчиво возразила она.

Как говорят картежники, крыть мне было нечем.

– Я не только был, но и поныне влюблен в синьорину, – мрачно ответствовал я. – Однако сама по себе любовь – не преступление. Я бы никогда не пал так низко, чтобы покуситься на невесту моего друга. А что касается его гибели… да я бы лучше сам себе горло перерезал, клянусь!

Итальянцы говорят, что, когда бог к кому-то благосклонен, он наделяет его слова особенной убедительностью, которая способна покорить сердца даже самых недоброжелательных его слушателей. Очевидно, в эти минуты бог был на моей стороне, потому что в глазах Теодолинды ожесточение и ненависть вдруг сменились растерянностью.

– Да, он говорил о вас то же, – пробормотала она, – он называл вас лучшим своим другом. Я не могу не верить словам, которые донеслись из могилы. Простите, синьор Теодоро. Я… горе помутило мой разум. Я и сама не верила в то, что говорила вам.

В другое время ее раскаяние растрогало бы меня, но сейчас совсем не то занимало мои мысли.

– Что вы имели в виду, говоря о словах, которые донеслись из могилы? – требовательно спросил я.

В глазах Теодолинды мелькнуло прежнее недоверие, но это длилось только миг.

– Давно ли вы стоите здесь? – спросила она, и в голосе ее звучал стыд.

Я понял добрую женщину.

– Простите меня, но я услышал весь ваш разговор с врачом. Это произошло против моей воли, я не мог объявить свое присутствие, поскольку опасался, что вы просто-напросто выгоните меня.

– И… что вы думаете обо всем этом?

Я хотел сказать сразу не только, что думаю, а также – что намерен делать, но пока еще время для этого не пришло, поэтому ответил кратко:

– Мне бесконечно жаль, что Серджио никогда не увидит своего сына или дочь. А судить я никого не намерен. Однако вы не ответили на мой вопрос.

– По поводу слов, долетевших из могилы? О Мадонна, не знаю, могу ли я… Синьор, я вынуждена верить Серджио и вам. Больше мне просто ничего не остается делать. Я верю, что вы не обманете бедную девочку, у которой в целом свете нет ни одного…

Мне казалось, она никогда не прекратит нанизывать бессмысленные словеса одно на другое. И тут меня впервые пронзило то ощущение, которым я живу теперь и буду, вероятно, жить еще долго… если вообще буду жить: время, которое от нас сейчас уходит, невозвратимо. Мы проживаем каждый день начерно, думая, что будет время переписать его набело. А его не будет! Оно иссякает внезапно, словно вода в кувшине, разбитом вдребезги. Время Серджио уже иссякло. А у нас с Антонеллой его осталось очень мало.

Почему я так подумал? Не знаю сам, но это было вещее чувство.

– Теодолинда, умоляю вас! – почти крикнул я, и дуэнья наконец вняла моим мольбам.

– Помните ли того старика, который был при погребении нашего бедного мальчика?

Я насторожился. Еще бы не помнить! Ведь именно этого старика я и разыскивал сейчас.

– Его зовут Пьетро. Пьетро Нери. Он очень любил и мать Серджио, и его самого, и горько оплакивал смерть несчастного юноши. И вот вскоре после этого несчастного события к нему явился синьор Джироламо и передал просьбу отца Филиппо: сходить туда, где жил Серджио, и попытаться отыскать какие-нибудь его работы. Якобы отец Филиппо желает оставить их у себя на память о своем духовном сыне. Однако и ему самому, и синьору Джироламо по понятным причинам слишком тяжко явиться туда, где произошло беспощадное убийство, поэтому они попросили сделать это старого Пьетро – в память о Серджио. А надо сказать, старый Пьетро хорошо знает и синьора Джироламо, и самого отца Филиппо, глубоко почитает их, поэтому он решил выполнить их просьбу как можно скорее.

«И даже уже выполнил ее», – мысленно подсказал я, однако не стал снова перебивать Теодолинду.

– Все бумаги нашего мальчика были изорваны руками убийц. Пьетро забрал к себе домой лишь обрывки, да и то не все: ему невмочь носить тяжести. Дома, ожидая, когда появится Джироламо, Пьетро от нечего делать принялся рассматривать клочки бумаги и вдруг обнаружил, что на некоторых из них что-то написано. Он был некогда грамотен, да все уже позабыл, к тому же глаза его слабы. Просто так, от нечего делать, он собрал все исписанные обрывки в отдельную стопку и стал ждать прихода Джироламо. Тот пришел, но был страшно разъярен, узнав, что старик принес не все бумаги Серджио. Пьетро потом рассказывал, что Джироламо кричал на него и ругался, как последний vetturino 53, да и от тех якобы Пьетро не слышал подобных выражений, оскорбляющих его седины. Кончилось тем, что Джироламо пригрозил ему всеми земными и небесными карами, если завтра же он не принесет остатки бумаг, и бросился вон так стремительно, что Пьетро начисто позабыл отдать ему исписанные клочки. Да и, честно говоря, желание сделать это у него пропало. Не только из-за грубости Джироламо, но также из-за фразы, которую синьор Маскероне выкрикнул в крайней запальчивости. Дословно Пьетро не решился ее повторить, однако Джироламо проклинал «эту Соломею, эту шлюху-плясунью и ее отродье», из-за коих Серджио покинул человека, которому должен был руки целовать за все его благодеяния. «Я молю бога, чтобы он помог нам поскорее избавиться от нее!» – кричал Джироламо, забыв всякую осторожность.