Компромат на кардинала, стр. 41

Я был на заупокойной мессе, потом на погребении. Серджио положили под ту же мраморную плиту, под которой уже много лет покоилась его мать, Бьянка-Анна-Мария Порте. Служил какой-то незнакомый мне молодой священник. Кто-то сказал, будто отец Филиппо не нашел в себе сил выполнить свой долг: от потрясения, причиненного гибелью любимого воспитанника, он слег, его опасаются тревожить, а Джироламо не отходит от него ни на шаг.

Я слушал слова божественного утешения и впервые за много дней не находил в католической молитве той красоты и умиротворения, которые снисходили прежде на мою душу. Отчего-то подумал я тогда, что католиком надо родиться, надо иметь за спиною сонмы коленопреклоненных фигур, у которых заходилось сердце при этих звуках. А за моей спиной стояли другие люди, и сердце мое привыкло трепетать от других песнопений. Или это Серджио унес с собою все очарование своей религии?

Из близких Серджио людей на кладбище были только мы с Сальваторе Андреичем (увидав мое состояние, он вспомнил, что был некогда моим воспитателем, и решил поддержать меня) и старый слуга, состоявший некогда при покойной матушке Серджио, а ныне живущий на пенсионе за счет отца Филиппо. Он очень стар и, по-видимому, не в своем уме, поскольку не изъявлял никаких приличных признаков печали, а с любопытством разглядывал собравшихся. Он отчего-то сторонился меня, даже с опаскою смотрел, а как-то раз я заметил, что он сделал за спиной рожки против сглаза, по итальянскому обычаю. Наверное, он страдал обычной для очень старых людей боязнью незнакомых лиц (тем паче что во мне сразу узнаешь чужестранца), потому что на Сальваторе Андреича с его одним глазом, но соотечественника по виду, старик взирал вполне приветливо.

Присутствовала также дама в глубоком трауре, под густой вуалью, в которой я, впрочем, сразу узнал Теодолинду, несмотря на то что лицо ее было тщательно закрыто. Я огляделся в той безумной надежде, которая владеет лишь безнадежно влюбленными. Но нет, большие никого не было.

Теодолинда держалась в стороне от нашей небольшой печальной группы, и лишь только могильная плита сомкнулась краями с землей – словно последняя дверь захлопнулась за моим погибшим другом! – я бросился к ней, желая высказать свое горе и в надежде услышать хоть слово об Антонелле.

Почтенная дама сначала внимала молча, безучастно держа перед собой молитвенник. Потом руки ее крепко стиснули священную книжку, жестоко стянутая корсетом грудь начала часто вздыматься, а из-под вуали до меня донеслось тяжелое дыхание, которое свидетельствовало, что Теодолинда с трудом сдерживает слезы. Внезапно она откинула вуаль.

Ни следа слез не было на ее раскрасневшемся лице, а в глазах, устремленных на меня, не было ни капли влаги и ни следа горя – только жгучая ненависть.

– Какая низость, – выдохнула она, с трудом разжав губы, которые, чудилось, сводила судорога. – Какая мерзость! Но вы напрасно надеетесь, что она теперь достанется вам! Говорят, она может умереть от этого потрясения. Но даже если небеса услышат мои мольбы и вернут ей разум и здоровье, она скорее впадет во грех и сама прервет свою жизнь, чем согласится сделаться женой убийцы! Per la Santissima Madonna! Будьте вы прокляты, северный варвар!

Прошло уже несколько часов после того, как я услышал эти слова, а мне все еще трудно их писать. В ушах моих все еще скрежещут крахмальные юбки Теодолинды, которая резко повернулась и пошла прочь, нетвердо ступая. Я видел, как вздрагивают ее плечи, понимал, что она дала наконец-то волю слезам, но не мог больше выдавить из себя ни единого слова – ни сочувствия, ни оправдания. Я был совершенно уничтожен.

Душу дьяволу продать за мгновение знания имени убийц?.. Не одну душу – я отдал бы жизнь за это! Знать, знать, знать… Черная кровь стучит в моих висках. Ночь на дворе. Не могу более сидеть в четырех стенах, мне надо двигаться, идти куда-то, пока не упаду. Может быть, это уже сказывается проклятие Теодолинды? Может быть, с этого мгновения я буду обречен скитаться – как Эдип, а вернее, как Вечный Жид! – доколе не открою, кто совершил злодеяние?

Стоит только представить, что думает обо мне Антонелла, и я желаю только одного: иметь нож, чтобы перерезать себе горло.

Господи, боже великий и милосердный, ты, который ведаешь все сущее и даже замыслы людские! Отдаю тебе все счастье моей грядущей жизни, клянусь… не знаю, в чем клянусь, мысли путаются, я готов на все, чтобы знать!

Близок вечер. Я только что воротился после своих мучительных блужданий по Риму. Ноги подкашиваются от усталости, ведь я не спал всю ночь, а день мой… он был мучителен. Положив свой печальный груз на стол в гостиной, я перешел в спальню и упал было на кровать, но едва закрыл глаза, как возникло предо мною это зрелище залитой кровью постели, в которой лежит мертвый Серджио, а чья-то рука снова и снова вонзает кинжал в его уже бездыханное тело.

Нетрудно представить, куда занесло меня этой ночью. Конечно, в проулок близ Пьяцца Навона, к особняку, окруженному высокой кованой оградою. Сад был пуст и темен, однако в верхнем этаже слабо светился огонек ночника. Возможно, это Теодолинда бодрствовала над ложем больной Антонеллы? Я смотрел на этот огонек, как погибающий в ночном море матрос смотрит на далекий маяк, уже недостижимый для его ослабевших рук и исхлестанного волнами тела. Вот сейчас он погрузится в темную пучину, однако взор его не в силах оторваться от светлого пятнышка, в коем для него сейчас сосредоточена вся жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим, и самые неожиданные, самые бредовые картины мелькают пред его отчаянно стонущим разумом прежде, чем иссякнет в груди дыхание, руки ослабеют и он покорно ляжет на темный песок под толщею вод…

Не так уж и долго я знал Серджио и Антонеллу, всего лишь два месяца, однако не счесть тех счастливых картин нашей веселой, молодой, безмятежной дружбы и тайной, мучительной, блаженной любви, которые мелькали теперь пред моим безумным взором.

Я готов был оставаться пред сим окном вечно, однако заря начала окрашивать небеса светлыми тонами, и я кое-как заставил ноги свои нести меня прочь. И тут… не ведаю почему, не мыслю кто, но почудилось мне, будто слышу я некий голос, шепчущий мне одно слово. Слово это было – «раны».

Глава 26

ФЭЛЛОВЭЙ-ФОР-СТЕП

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Ну, тогда до свидания? – спросила Тоня, чуть улыбаясь и глядя на него исподлобья.

Федор кивнул, чувствуя себя ужасно. Было такое ощущение, что он совершил круг и вернулся к тому же самому месту, на котором уже топтался несколько часов назад. Вот сейчас она уйдет. И ты уйдешь своей дорогой. Дурак, ну почему потащился с ней пешком, не повез ее на машине? Она сказала, что хочет пройтись, ну ладно, желание женщины – закон, но ведь мужчина должен уметь как-то предвидеть развитие ситуации! Будь ты сейчас при колесах, спокойно мог бы сказать, что отвезешь ее с дочкой домой. Все дети любят кататься, а его потертая «Ауди» еще вполне хороша, чтобы поразить воображение шестилетней девочки. Подвез бы; Тоня, конечно, из вежливости, пригласила бы его войти, а он бы про вежливость забыл, не сказал бы – мол, в другой раз, и поперся бы к ним, и на ужин бы напросился, а если в холодильнике пусто, как сейчас во многих домах бывает, так он завалил бы их с Катериной продуктами, позвонил бы в сервис, чтобы привезли и на ужин, и про запас. Все было бы уже готовенькое, быстренько сервировали бы стол, вплоть до свечей, Тоня надела бы что-нибудь такое… эфемерное, а потом, после ужина, когда дочка уже уснула, они немножко потанцевали бы под тихую музыку (конечно, настоящее танго Федору теперь сбацать слабо?, но все же дамам ноги он отродясь в танцах не отдавливал, чувством ритма его бог не обидел, вспомнил бы по такому случаю какие-то старые свои умения, все-таки до пятнадцати лет хаживал в студию бальных танцев, к знаменитому Малевичу, даже не ведая тогда, что имеет дело с человеком нетрадиционной ориентации, как теперь принято выражаться); словом, потанцевали бы они с Тоней, а уж потом… Ну, не во время танцев, но после них нашел бы Федор, как дать понять этой женщине, что с первого взгляда голову от нее потерял и не прочь бы таким и оставаться, безголовым, только бы Тоня всегда была рядом. То есть готов был по всей форме сделать предложение руки и сердца. А теперь что? Как-то ужасно глупо все получается…