Компромат на кардинала, стр. 26

Столь же глубокие, как у Антонеллы, они почти всегда были подернуты мрачной, почти трагической дымкой, и тем более потрясающее впечатление производила улыбка Серджио, заставлявшая его глаза блестеть. У меня руки чесались взяться за кисть и краски, хоть бы за уголь, но в то же время я ощущал странную тревогу рядом с этим человеком, который вдруг сделался близок и дорог душе моей, словно брат, хотя я должен был бы проклинать его. Но разве могла она обратить свой взор на меня, когда у нее был Серджио! Ведь тогда я первый воскликнул бы: «Она безумна!» Поэтому я почти мгновенно смирился с безнадежностью своей любви. Это было нечто сродное тому чувству обреченности, кое испытывает великолепный пловец, когда оказывается застигнут огромной, свирепой, крутящейся волной, которую не в силах одолеть ни одно живое существо. Он видит, что побежден, пытается плыть – но невольно смиряется с поражением, потому что неизбежность смерти вдруг осеняет его прозрением.

Нечто подобное случилось и со мной. Я смирился пред неоспоримым первенством Серджио, как пред стихией. Можно бросить нож во встречный ветер – нож упадет наземь, окрасившись кровью, но вихрь не остановишь!

Странная слабость непротивления овладела мною. И прозрение продолжало донимать ненужной болью… Помню, именно тогда я впервые ощутил, что за плечами у Серджио словно бы распростерты два черных крыла. Этот человек, понял я, принесет несчастье всем, кого он примет в сердце свое, кого полюбит или назовет другом. А первой жертвой будет Антонелла, потому что он любит ее больше жизни.

Антонелла! Чего бы я только не сделал, чтобы освободить ее от грядущей муки, которая – я заранее знал это! – ждет ее из-за Серджио.

И почти тотчас понял, что надо для этого сделать. Надо занять в его сердце место ближайшего друга! Тогда часть горя, предназначенного Антонелле, достанется мне.

Продолжаю на другой день. Вчера, ведя свои пылкие и бессвязные заметки, я не знал, что место лучшего друга в сердце Серджио тоже уже занято.

Только что воротился я после самого удивительного знакомства, коим всецело обязан молодому римлянину. Мой Сальваторе Андреевич, последнее время как бы отвративший от меня, язычника и поклонника античных развалин, свое католическое сердце, сегодня не знает, с какого боку ко мне подступить и каким ласковым словом назвать, ибо нынче я познакомился с самым настоящим кардиналом. Имя его – отец Филиппо Фарнезе.

Тот самый человек, которого страшится Антонелла и которого боготворит Серджио… Глядя на него нынче, я понял обоих. Эта величавая фигура в красном (узнал я нынче, что в 1244 году папа Иннокентий IV даровал кардиналам этот цвет для того, чтобы они всегда были готовы пролить свою кровь, защищая церковь) впечатляет настолько, что трудно даже смириться, что он всего лишь кардинал-диакон (сей чин, пожалуй, низший в когорте 70 – по числу учеников Иисуса Христа – кардиналов: священников, епископов, камерленго, виче-канчельери и проч.). Отец Филиппо должен быть по меньшей мере кардиналом-епископом, одним из тех шести высших чинов, кои именуются по управляемой ими области: Порто, Альбано, Сабина, Фраскати, Палестрина и Веллетри. Да и в роли кардинала-камерленго, практически главной фигуры после папы, даже и в качестве самого наместника господа на земле он смотрелся бы отменно, с этой своей величавой осанкой и благородным, внушительным лицом.

Словно прочитав мои мысли, он тонко усмехнулся и молвил:

– В Риме нет прелата или монсеньора, который не видел бы себя кардиналом, и нет кардинала, который не мечтал бы о тиаре. Здесь все проникнуто духом честолюбия!

Я уже знал – Серджио позаботился о моем просвещении! – что monsignori – это молодежь папского двора, занимающая должности, исходные для всех прочих. Их лиловые чулки мелькают здесь и там. Некоторые принуждены носить их и в зрелые годы – если не удалось сделать карьеры в молодости. Они утешаются другими способами…

Тотчас видно, что отец Филиппо некогда был необычайно красив, и я, признаюсь, вполне понял покойную матушку Серджио, которая оставалась его духовной дочерью и в Солерно, где в прежние годы служил отец Филиппо, и потом в Риме, куда был он переведен по долгу своему и куда синьора Порте (такова фамилия Серджио) последовала за своим идолом, на пороге смерти оставив сына на его попечение.

Я уже успел узнать, что роль fratorne 34 в средних римских семьях очень велика. Молодому человеку, если он не наследует купеческое дело или огромное состояние и не хочет идти в военную службу, здесь негде приложить силы, он не может выбрать себе положение в обществе, жениться, а fratorne одним словом может извлечь юношу из состояния этой безысходности, дав ему место какого-нибудь секретаря или чиновника в Ватикане с жалованьем не менее чем шесть тысяч скудо в месяц. Серджио мог рассчитывать на большее, если бы посвятил жизнь церкви, однако он предпочитает любить Антонеллу, заниматься искусством и жить на некий пенсион, щедро предоставляемый ему богатым святым отцом Филиппо.

Кажется, нет ничего, что он не сделал бы ради Серджио! Этот человек, лишенный возможности иметь законного сына, всю любовь своего сердца перенес на сына духовного.

Видимо, долгие годы общения и взаимной расположенности сделали лица моего нового друга и его наставника весьма схожими. Правда, в чертах Серджио еще жива полудетская мягкость и некоторая неопределенность, в то время как жизнь придала лику отца Филиппо сухость и четкость, он чудится словно бы изваянным многовековой традицией служения Христу. Однако разрез глаз с чуть опущенными внешними уголками делает их сходство разительным. Впрочем, это обычный разрез глаз для римлянина, и когда появился монсеньор Джироламо, я в этом убедился вновь… Нет, о знакомстве с ним напишу позже, ибо оно было той ложкой дегтя, которую внезапно подлили в бочку меда, изрядно его подпортив, как и следует быть. Признаюсь, писать о нем мне вовсе не хочется. Вернусь лучше к отцу Филиппо…

Глава 18

ПОКАЧИВАНИЕ-РОКК

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Ни-на! Ни-на!

Невысокий полноватый человек с крашеными волосами, больше похожий на переодетую женщину, стоял на авансцене и пел в микрофон:

– Ни-на! Ни-на!

– Это он? – трепетно выдохнула Майя, вцепляясь одно рукой в Сережину ладонь, а другой – в ладонь какого-то худющего парня с заморенным лицом. Кажется, он был рабочий сцены, судя по азарту, с каким только что громоздил причудливые декорации. Все вокруг называли его Лешим.

– Неужели это тот самый знаменитейший Мисюк?! Матерь божия, я его совсем другим представляла. Говорят, он матерится как сапожник и вообще жуткий похабник.

– У нас в театре есть сапожник, – усмехнулся Леший. – Мы вместе лет пятнадцать работаем, я ни разу не слышал, чтоб он матерился. А этот… – Он отчаянно покрутил головой. – У меня, у мужика, уши вянут. Сейчас еще ладно, он чего-то добился от актеров, что-то начало получаться, он так-сяк доволен, а на первых репетициях такими словечками их называл, я умираю. Вон того парня, – Леший показал на худенького актера, зачем-то забравшегося на самую вершину сложного модуля-пирамиды и притулившегося там, словно воробышек на шатком насесте, – только вчера обозвал сперматозоидом. Можете это себе представить?!

Майя и Сергей дружно уставились на парня. Оба слабо представляли себе, как именно должен выглядеть сперматозоид, но было в этом слове что-то хилое, вихляющееся, как и в тощей, худосочной фигуре актера. Может, Мисюк все-таки прав?

– Я что хочу сказать, – осторожно начал Леший, который почему-то сразу взял шефство над новенькими, может, по природной доброте, а может, потому, что ни в какую не мог оторвать глаз от Майиных убийственных ног, – если этот дядька начнет матюгаться, вы просто не слушайте, не обижайтесь. Ну, у него эта матерщина как… как вода из крана капает, понимаете? Вы же не будете обижаться на кран, если из него капает?