Компромат на кардинала, стр. 13

– Сын мой… но ведь все ее действия можно рассматривать и как святотатство, как насмешку над нашей верою – подобную той, которая положила начало всей этой вековой трагедии. И высший символ завершения в том и состоит, чтобы все свершилось именно в кафедральном соборе Петра и Павла, напоминающем тот, который послужил декорацией для…

– Нет, мы не должны были. В том, в чем вы видели высший символ, я увидел тоже символ… но другой. И еще. На пюпитре лежала Библия. Открытая Библия на французском языке. Ее оставил кто-то из молящихся. Она подошла, заглянула в текст – и всплеснула руками. Потом достала из сумки ручку, книжку и начала что-то быстро переписывать. Я не мог удержаться, чтобы не пройти за ее спиной. Знаете, что она писала? «A vous qui cherchez Dieu: vie et bonheur!» 25 – Ты прошел за ее спиной и заглянул в ее книжку? Ты был так близко… близко, и не… Джироламо!

– Я не мог. Говорю вам, я не смог. Господь и Пресвятая Дева охраняли ее в то мгновение.

– Зато от тебя они отступились! От тебя и от этого недоумка Лео, пусть сгноит ад его душу.

– Он умер за вас.

– Не за меня, а…

– Отец мой, простите. Я забылся. Устал, не спал две ночи. Если бы видели, что произошло в музее! Я хочу отомстить ей, я хочу…

– Успокойся. Прошу тебя ничего не делать. Дай ей вернуться домой.

– Опять в Россию?! Мне опять лететь в Россию?

– Ты стал бояться этой страны? А между тем вся твоя жизнь связана с нею.

– Да. Недавно я прочел в каком-то журнале, что у европейцев, которые слишком рьяно изучают русский язык, меняется психика. Йотированные гласные звуки, которыми изобилует этот язык, якобы ломают исподволь человека, провоцируя мощный удар по гипофизу, надпочечникам. Самое страшное выражение этого языка, которое вызывает мощнейший выброс адреналина: «Я тебя люблю». Иначе говоря, «ти амо». Как спокойно это звучит на нашем языке и как коварно, тревожно, мучительно по-русски… Простите, отец мой, кажется, передают какую-то новую информацию о рейсе. О нет, вылет опять отложен!

– Сожалею. А она? Ты видишь ее?

– Конечно. Но тут столько народу, я не могу…

– Очень хорошо. Как говорится, все, что ни делается, делается к лучшему. Ты устроишь два дела сразу. Мы нашли еще одного человека.

– Еще одного?! И где?

– Это очень забавно, но там же, в том же городе. Задача облегчается, не так ли?

– И кто он?

– Пока почти ничего не знаю точно, кажется, какой-то юнец, мальчишка. Тебе сообщат на месте.

– Еще один! А вы уверены, что нет никакой ошибки?

– Все бывает. Это и предстоит тебе выяснить. Прощай, Джироламо. Позвони, как только что-то прояснится насчет вашего вылета.

– Прощайте, отец мой. Конечно, я позвоню.

Глава 9

ГОЛУБЕЦ С ШАГОМ

Вот какое сделал я наблюдение: очарование Рима не есть нечто мгновенное и внезапное. Оно не обрушивается на приезжего сразу, не поражает его как молния. Оно медленно, постепенно, медоточиво просачивается в душу и мало-помалу наполняет ее, не оставляя места ничему другому. Нынче я разговорился с одним немолодым французом, делавшим набросок с гробницы Цецилии Метеллы с таким видом, будто впервые увидал ее. В беседе выяснилось, что приехал он в этот город отнюдь не вчера, а пятнадцать лет назад. Смеясь над собою, человек сей поведал, что в первые дни готов бы повернуться и уехать без оглядки, настолько разочаровал его Рим. А теперь не может и не хочет из его плена вырваться.

Сказать по правде, мне тоже расхотелось уезжать. Пока я не постигаю, в чем, собственно, власть Рима заключена. Не в старинных же только зданиях! Не в музыке же волшебной, коей, к слову сказать, я слышу здесь гораздо меньше, чем ждал. Судя по тому, что я прежде слышал об Италии, я воображал, что здесь говорят не иначе, как распевая. Или отплясывая тарантеллу…

Нынче со мной произошел замечательный, поразительный случай! Я как раз вышел с мольбертом и устроился на прекраснейшей из римских площадей – Пьяцца Навона. Я сидел под старым кипарисом на мраморной скамье, и твердые, смолистые шишечки сухо стучали, падая на нее. Три многоводных фонтана, игра их струй и красота церкви Сант'Аньезе настолько меня заворожили, что я не мог оторваться от работы. Надобно сказать, что колорит здешнего пейзажа в ясные дни (а погоды установились преотличнейшие!) до того красочен, что на бумаге и холсте неминуемо кажется пестрым. Холодные и теплые тона отличаются друг от друга разительно! Я как раз думал, что этюд мой, писанный с натуры, более напоминает выдуманный, нереальный пейзаж, как вдруг в пение фонтанных струй вплелась едва различимая мелодия тарантеллы.

Я оглянулся. Слепой стоял невдалеке и перебирал струны мандолины. Редкие в этот час прохожие спешили мимо, не обращая на него внимания, брошенная наземь шапка пустовала, и я уже решил было оторваться от своего этюда и дать ему сольдо, чтобы несколько утешить, как вдруг на площади появилась низенькая и чрезвычайно плотная дама в черном, которую сопровождала молоденькая девушка – также одетая в черное, что в Риме вовсе не кажется мрачным: здесь все особы дамского пола почему-то одеты в черное. Почти тотчас я понял свою ошибку: напротив, немолодая дама сопровождала девушку, очевидно, исполняя при ней роль дуэньи. Говорят, в Риме молодых девиц держат чрезвычайно строго и никуда не отпускают одних, даже днем, даже во храм божий. А еще говорят о женском затворничестве в России, якобы унаследованном нами от татарского нашествия!

Впрочем, я отвлекся, по обыкновению.

Девушке захотелось послушать игру слепого (в самом деле очень недурную!), и она замедлила шаги. Дама порывалась заставить ее продолжать путь, даже сделала вид, будто хочет уйти сама, одна, но ее маневр не имел ни малого успеха: девушка не двинулась с места. В конце концов дама смирилась и стала поблизости с видом самым недовольным, нервически обмахиваясь костяным черным веером.

Девушка слушала игру слепого, а я слушал ее. Нет, нет, я не оговорился, именно слушал! Я смотрел на ее прелестное лицо с точеными чертами и удивительно большими, влажными очами, напоминавшими два спрыснутых росою темных цветка, на улыбку удовольствия, которая то и дело вспыхивала на нежных розовых устах и тотчас стыдливо пряталась, – и мне казалось, будто я внимаю некой музыке сфер, отчетливо слышу пение этой невинной души.

Тем временем музыка сменилась. Название новой мелодии я не знал, скажу только, что она резко ускорилась, словно слепой почуял одобрение своей слушательницы. Вдруг руки девушки сделали неуловимое движение и подхватили пышные черные юбки. Я увидел прелестную ножку, изящно и дорого обутую. Носок башмачка начал постукивать в такт мелодии, и не успел я глазом моргнуть, как эта девушка, по виду принадлежавшая к самому чопорному слою общества, вдруг пустилась в пляс!

Сознаюсь, поначалу я даже глазам своим не поверил. Конечно, от Сальваторе Андреича я был наслышан о пылком нраве италианских красавиц, но пребывал в убеждении, что это касаемо лишь миланок, венецианок и флорентиек, а также жительниц южных краев этой страны. Римлянки же отличаются необычайной сдержанностью, да и не может быть иначе в Папской республике! Доселе я встречал только опущенные долу очи и самое постное выражение хорошеньких лиц. И вдруг увидать такое!

В первую минуту я просто изумился, однако тотчас же на смену пришло искреннее восхищение. Это было не просто неумелое приплясывание, на кое горазд кто угодно, – девушка танцевала грубый народный танец с поразительной грацией. Каждое ее движение было враз утонченным и на диво естественным. Мнилось, вот эти взмахи рук, кокетливые переборы ножками, поклоны, повороты головы, прыжки и легкие метания то вправо, то влево являются неким подобием человеческой речи и заменяют прекрасной танцовщице обычные слова.