Имидж старой девы, стр. 26

Это-то ладно… Гораздо хуже, что Хоботову придется вернуть эти разноцветные фантики, на которые он уже успел возложить столько надежд.

Да невозможно это – расстаться с ними! Невозможно!

Катерина Дворецкая,

11 октября 200… года, Париж

Вечер, Марина только что пришла с лекции, а я с Лизой – с прогулки. Маришка быстренько покормила Лизоньку, и мы начали купать это сокровище. По-моему, по-нормальному сначала надо бы ребенка искупать, а уж потом кормить. Но в умных воспитательных книжках написано, что купание на голодный желудок не доставляет ребенку удовольствия, поэтому Марина сначала дает малявке поесть, а я тем временем наполняю ванночку. Но, сказать по правде, даже и купание на сытый желудок не доставляет Лизоньке этого самого удовольствия. Она боится плеска воды, мокрого, непривычного ощущения, боится внезапно возникающей суеты вокруг. Наверное, чувствует наше напряжение, нашу неуверенность, и это передается ей. А впрочем, сегодня все как-то проходит полегче, чем обычно. Не знаю почему, словно по какому-то наитию, мы не сняли с Лизоньки боди и опустили в воду прямо в нем. Это боди называется у нас «дзюдоист». Мы его надеваем, только если нет под рукой ничего чистого. Оно совершенно кретинского фасона, неудобное, с длинным рукавом и застежками крест-накрест. Ну очень похоже на этот нелепый халат, в смысле кимоно, в котором дзюдоисты выходят на татами. Так вот, почему-то, купаясь в «дзюдоисте», Лизок не плачет. Обычно она мертвой хваткой держится за мою руку, глазами просто-таки впивается в глаза – очень страшно младенцу, ну очень! А сегодня лежит головенкой на моей ладони, ухватившись за распахнувшиеся полы боди, – и молчит. И даже нечто вроде улыбки блуждает по ее красненькому, вспотевшему личику. Так что да здравствует «дзюдоист»!

Процесс омовения идет своим чередом. Помыты головенка, ножки, попка, писюлька, животик. Остались подмышки и спинка.

– Лизочек, – чирикает Маришка, – давай снимем «дзюдоиста», а? Мы его и так уже замочили. Давай снимем?

Но при попытке полного раздевания Лизок делает жалкие глазки и начинает страдальчески кряхтеть.

– Кисулик, ну не капризничай, – воркует мамочка. – «Дзюдоист» уже чистенький, теперь надо и тебя всю помыть, чтобы и ты была такая же чистенькая, как «дзюдоист».

Так, мертвая хватка младенца ослабевает… Разжались пальчики, отпустили полы боди, и я начинаю осторожно его снимать, тоже лопоча какую-то убедительную ерунду, потому что племяшка моя страсть любит, когда с ней разговаривают – без разницы, о чем. Поскольку предыдущая ночь у нас прошла под знаком «Мойдодыра» («Моем-моем трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто! Будет, будет трубочист чист, чист, чист, чист!»), которого я исполнила на разные лады бессчетное количество раз, невольно продолжаю трещать по мотивам той же бессмертной баллады:

Младенец безропотно расстается с мокрым облачением, и я поспешно, закрепляя успех, домываю ее, бестолково повторяя:

– Слушай, – хихикает вдруг Маришка. – Давай говорить – замочили футболиста. Или хоккеиста. Таксиста, теннисиста, гармониста. Или классического трубочиста, наконец! Только не дзюдоиста!

– А почему? – тупо спрашиваю я.

– Жуткий политический намек получается! – от души хохочет сестра. – У нас демократическое государство, а все-таки… Береженого бог бережет!

Только тут до меня доходит, что Юз Алешковский – поэт эпохи сталинизма, автор сатирических стихов и песен на политические темы – после нашего словотворчества смело может уйти на заслуженный отдых… Теперь мы с Маришкой хохочем вдвоем, а Лизочек, решив, видимо, что мы смеемся над ней, обижается и начинает кукситься.

Но мы не можем остановиться! Прошу компетентные органы учесть: мы обе – жуткие патриотки, государственницы и центристки, мы прекрасно относимся к объекту нашего эзопова языка, желаем ему здоровья, счастья и долгих лет жизни, но… история замоченного «дзюдоиста» получилась чудо как хороша, поэтому трудно удержаться, чтобы не исполнить этот шлягер снова и снова:

И единственное, что мы можем сделать в угоду приличиям или осторожности, это не уточнять, где конкретно мочили бедолагу.

Между прочим, в детской ванночке! А вы что подумали?! Ну, это ваши проблемы. Ваши – и вашей политической незрелости!

– Надо Морису рассказать, – говорит Маришка, когда Лизочек, уже вытертая, смазанная в нужных местечках кремиком, одетая в другое, более удобное, но не столь поэтичное боди, докармливается. Может быть, сейчас малявка уснет хотя бы ненадолго? Может, это даст нам возможность нормально поужинать – втроем, по-семейному?

– А у нас не получится непереводимая игра слов? – беспокоюсь я. – Сумеешь перевести так, чтобы Морис понял?

– Постараюсь.

Люблю французский язык! Он такой красивый, он напоминает мне шелест осенней листвы и даже пахнет легким сентябрьским дымком: синеватым таким, слоистым. Для кого-то, наверное, французский язык пахнет французскими духами, а для меня – осенним дымком. Очевидно, потому, что одной из первых песен, которую я услышала на французском языке, были именно «Осенние листья» в исполнении Ива Монтана.

Красивый язык. Это вам не английское полублатное убожество: свекровь – мазер ин ло, мать в законе, тесть – отец в законе, зять – сын в законе! Кошмар! То ли дело по-французски: теща – бель мер, прекрасная мать, зять – бо фис, то есть прекрасный сын. Мне, сестре его жены, Морис не сын, конечно, а бо фрэр – прекрасный брат. А я для Мориса – бель сёр, прекрасная сестра. Звучит очаровательно! А вот английское произношение мне совершенно не нравится. Одно только «э» в словах типа «мэн», «бэг», «лэнгвидж» чего стоит! Как говорит один мой знакомый преподаватель, это их «э» – короткая реплика блеющего барана.

Английский язык проще, но французский дается мне куда легче. Хотя Маришкин французский все равно гораздо лучше моего. Ну, все-таки она уже четыре года живет в Париже. Я же бываю здесь наскоками, серьезной языковой практики нет. На бытовом уровне объяснюсь худо-бедно, однако игра слов мне неподвластна. Хотя нет… Кое-что и могу спроворить для общего веселья! Но это – на десерт.

Морис сегодня приходит позже обычного – в девять. Мы настолько заждались, проголодались и так хотим поделиться своими языковыми приколами, что обрушиваем на него свои хохмы, едва усевшись за стол. Сначала рассказывает про горемычного дзюдоиста Маришка. Но, похоже, как я и боялась, перевод не удался. Или французы не так чувствительны к политическим намекам, как мы? Короче, Морис сосредоточенно ест тушеные баклажаны с мясными фрикадельками (мое изобретение, я вообще главный кок на этом семейном корабле, потому что готовить в принципе люблю – только не для себя лично), бормочет: «Се бьен! Тре бьен!» [3] – но непонятно, относится ли похвала к дзюдоисту или к фрикаделькам. А может, и вовсе только к баклажанам.

Но вот наступает время десерта, и теперь в устном жанре выступаю я. На десерт у нас нынче фрукты: хурма и фиги. Вообще-то здесь фигами называют почему-то инжир: не серый, невзрачный, сухой, которым завалены наши базары, а свежий, сине-черный, мягкий, очень вкусный. Это – просто фиги. А есть еще фиги барбари, то есть варварские, дикие, экзотические, в жизни мною прежде не виданные плоды кактусов-опунций. Помните, у Чуковского, в сказке про Бармалея и глупых деточек Танечку и Ванечку, которые сбежали в Африку, едва только их папочка и мамочка уснули вечерком?