Гарем Ивана Грозного, стр. 68

– Я имел в виду, – взяв себя в руки, продолжил он, – что не удивлюсь, если уже в скорое время с плеч самых ближайших друзей государя полетят их надменные головы. Достаточно будет самой малой оплошности, чтобы все эти басмановы, вяземские, скуратовы, даже черкасские покинули нас навеки. Царь же объявит об очередной измене и наберет себе новых фаворитов, чтобы подпирали его трон.

– А насколько твердо стоит этот трон, каково ваше мнение? – поинтересовался гость. – Не возмутится ли в конце концов народ, да и сами опричники, этой непрестанной прополкой царского окружения?

– Я думаю, в христианском мире нет государя, которого его подданные, дворянского и простого сословия, боялись бы больше и вместе с тем больше любили бы, – откровенно сказал Бомелий. Он уловил что-то вроде недовольного фырканья, но все же не мог удержаться и добавил: – В Кремле необычайно популярна история о турецком Махмет-султане, который, обнаружив злоупотребление среди своих вельмож, велел их живыми ободрать и сказал так: «Если обрастут телом опять, вина им отдастся [56]». Кожи их этот Махмет-султан велел прибить в судебнях и написать на тех кожах: «Без таковой грозы в царстве не можно порядок ввести. Как конь под царем без узды, так царство без грозы!» Недаром с легкой руки Иоанна его все чаще называют теперь Грозным, подобно тому, как называли его деда, Иоанна III.

– Махмет-султан… Царь Иоанн Грозный… – с отвращением пробормотал собеседник Бомелия. – Азиаты! Варвары! Сущие дикари! Цивилизованных людей, посещавших двор Иоанна, поражает царящий там дух высокомерия и тщеславия. Московиты горды и надменны. Они превозносят все свое и этим хвастовством и тщеславством думают придать достоинство своему царю. А ведь его жестокость потрясает нормальных людей.

Бомелий на самом кончике языка удержал вопрос: почему нормальных людей не потрясают костры испанской инквизиции, которая, к примеру, 12 марта 1559 года сожгла в Вальядолиде зараз сорок протестантов? Шведский король Эрик вместе с собственным Малютой Скуратовым – Персоном – не столь давно казнил в Стокгольме зараз 94 епископа и аристократа. Наместник герцога Альбы Нуаркарм уничтожил в Гарлеме двадцать тысяч человек! Кардинал Ипполит д'Эсте приказал выколоть глаза родному и любимому брату Джулио. Облаченный в белые шелка влюбленный король Генрих VIII вел к алтарю Джейн Сеймур на другой день после того, как приказал обезглавить Анну Болейн… Ничего, «нормальные люди» как-то пережили это! А стоит чему-то подобному появиться в России…

Бомелий сказал – как мог мягко и убедительно:

– Милосердие несовместимо с властью. Человек, сидящий на троне, словно бы отрывается вместе с ним от земли. Боль и страдания людей перестают для него существовать. Все это – ничто по сравнению с его волей. А что касается жестокости… быть может, Иоанн так жесток лишь потому, что его соотечественники не научены другому языку? После татарского завоевания они сохранили устойчивую привычку к самым сильнодействующим средствам, более слабыми и деликатными их просто не проймешь!

– Адвокат дьявола, – пробормотал гость, усмехнувшись, но его усмешка была не больно-то весела. – Слышите, брат Элизиус? Вы – адвокат дьявола! [57] – И вдруг сорвался почти на крик: – Все эти средства Иоанна для русского народа – что мертвому припарка! Никогда и ничто не пойдет на пользу Руси, ибо люди слишком спесивы и завистливы, каждый из них думает лишь о том, чтобы сосед не оказался богаче его. Иоанн прав: невозможно воздействовать на русского цивилизованными убеждениями – лишь страхом и побоями. Но тот, кто растопчет все законы и благодаря этому добьется величия своей страны, прослывет злодеем и тираном. Вот в чем наша цель, брат Элизиус. Вот в чем наша великая и высокая цель, поставленная перед нами Господом нашим Иисусом Христом и всей Европой! С одной стороны, мы должны непрестанно пробуждать в Иоанне свойственную ему от природы жестокость и подозрительность, сводя на нет все наилучшие изменения на Руси. С другой – мы должны искажать перед всем цивилизованным миром облик московского царя, обесценивая его достижения и преувеличивая промахи. О, поверьте, брат Элизиус! Я обладаю даром предвидения. Я предсказываю: настанет день, когда русские сами, своими руками смешают имя своего великого царя с грязью, забыв, что они – кровь от крови и плоть от плоти его, а на каждого, кто попытается облачить его в белые одежды праведника или хотя бы очистить его имя от грязи, станут смотреть, как на зачумленного. Нас с вами в те времена уже давно не будет на этом свете, брат Элизиус, сама память о нас, вполне возможно, сотрется, однако души наши будут блаженствовать в такие минуты, ибо мы с вами рождены на свет не для чего иного, как уничтожения этого вселенского неодолимого зла – Русской земли. И когда она окончательно погибнет…

– Русь никогда не погибнет, – с невыразимой тоской промолвил Бомелий. – Никогда!

Молчание показалось ему вечностью.

– Бог с вами, сын мой, – сказал наконец его собеседник с поистине отеческой ласковостью. – Вы совсем устали, вы утратили силы… Но ни в коем случае нельзя, чтобы вы утратили веру. Вы должны верить: все, что мы делаем, мы делаем для вящей славы Божией! Ad majorem Dei gloriam! [58]

– Ad majorem Dei gloriam! – подхватил Бомелий, с трудом шевеля пересохшими губами. И снова тошнотворный, неискоренимый вкус наполнил его рот. Это было похоже на отравление – вот именно, на тяжелое, смертельное отравление. Ибо от предательства нет противоядия, а звезды никогда не лгут.

КАК ДАНИЛА РАЗБОЙНИКОВ СВАТАЛСЯ

Кученей стояла у стены, тесно прижавшись к ней лицом, и сосредоточенно смотрела в малый глазок, позволявший видеть все, что происходило в соседней горнице. В обычное время глазок этот был прикрыт сборками зеленой камки, укрывавшей стены, и мало кто знал, где скрыто потайное отверстие. С противоположной стороны вообще ничего нельзя было разглядеть на щедро размалеванной узорчатыми травами стене, так что царица вволю могла разглядывать высокого молодца в праздничной одежде. Пшеничные кудри его вились кольцами, по-девичьи яркие губы были окружены молодыми усами. Синий кафтан, полы которого были обвиты серебряной канителью, туго облегал широкие плечи и сходился на тонком поясе, охваченным шелковым кушаком.

Кученей медленно улыбнулась: ей очень понравилось то, что она видела. Век бы стояла да глядела на этого красавца! И стоило немалых усилий скрыть улыбку и отойти от глазка с недовольным и хмурым выражением лица.

Поджав губы и не удостоив взглядом молоденькую девушку, которая, тиская в руках вышитый платочек, с трепетом взирала на царицу, она подошла к окну и опустилась в свое любимое кресло с удобными подлокотниками. Подперлась ладонью и придала своему лицу выражение самой глубокой задумчивости. А перед глазами так и сияли ясные голубые глаза молодца, рдели его вишневые губы, манил к себе стройный стан… Кученей стало жарко, и она зло оттянула от горла тугое ожерелье.

На ней было тяжелое парадное царицыно одеяние и убор – по счастью, еще не самое торжественное платье, а чуть попроще, для так называемых малых выходов, – но все равно: Темрюковне чудилось, будто шея ее сдавлена рогатками, руки-ноги в оковах, а тело увешано многочисленными веригами, какие, по слухам, носит в последнее время государь вперемежку с баснословными драгоценными крестами. Рассказывали, что в своей Александровой слободе он порою вообще не снимает монашеского платья, а опричников величает братией. Вяземский у него келарь, а рыжий, словно бы вечно окровавленный Малюта – пономарь…

Да, все это долетало до Кученей лишь в виде слухов и сплетен. Сама она давненько не видела супруга. Попыталась вспомнить их последнюю встречу, но так и не смогла. Он почти не выбирался из слободы, выстроил там настоящий городок, вполне приспособленный для жизни: оттуда и управлял государством, и даже бывая наездами в Москве, не встречался с женой, не говоря уж о том, чтобы навещать ее опочивальню.