Гарем Ивана Грозного, стр. 41

– Однажды преподобная и блаженная Феврония, нареченная во иночестве Ефросиния, для пречистого храма соборной церкви вышивала воздухи, [26] на которых сияют лики святых. Преподобный же и пречистый князь Петр, нареченный Давид, прислал к ней, глаголя: «О сестра Ефросиния! Дух мой уже отходит от тела, но жду тебя, ибо решили мы вместе покинуть мир сей». Она же отвечала: «Подожди, господин, пока дошью воздухи во святую церковь». Он вновь послал к ней, глаголя: «Уже сил моих больше нет ждать». Феврония же отвечала: «Подожди еще немного, господин мой: воздухи не дошиты». И в третий раз явились посланные от князя Петра: «Прощай, умираю, не дождусь тебя, княгиня моя!» Тогда Феврония отложила недошитые воздухи, где сияло уже лицо святого, а ризы его были еще не окончены, воткнула иглу в ткань и нить на нее навертела, чтоб не распустилось вышиванье. И пошла она к блаженному Петру, который ожидал ее, сдерживая свой последний вздох. И, помолившись, отдали они свои чистые и святые души в руки Божии…

Легкий шум заставил Юлианию прерваться и поднять глаза от книги. Государь Иван Васильевич опускался на колени возле постели жены. Анастасия, чудилось, спала… но это был последний сон.

Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенского монастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожала ее к месту последнего успокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие, называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовение усопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.

Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти. Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу; один только митрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою он с надеждой начинал озираться, словно среди сонма этих печальных лиц надеялся найти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на брата, на князя Старицкого, на какого-то зеленоглазого иноземца в черных одеждах, который пробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, на которое смерть уже наложила свои тени…

Перед тем, как закрыли крышку гроба, Иван Васильевич вдруг бросился вперед с криком:

– Куда ты от меня? Как обойму тебя отныне?

Его унесли почти беспамятного, а государыню, под звуки рыданий и песнопений, опустили в могилу.

Первую царицу, Анастасию Романовну Захарьину.

ТОСКА

Что вижу я? Объяли меня волны смерти и потоки беззакония устрашили меня, цепи ада облекли меня и сети смерти опутали меня!

Тоскливый, исполненный слез голос надрывал слух.

– Тише, тише, батюшка! Лег, ну и лежи, и спи!

Это уже был другой голос. Чья-то бледная рожа нависла над Иваном Васильевичем. Он испуганно отшатнулся:

– Кто тут?!

– Да я, Федор. Поспи, родимый. Закрой глазки-то.

Иван Васильевич вслушался. Тот, мучительный, жалующийся голос утих. В больную голову с трудом пробилась мысль, что это был его голос, он сам пенял на свои страдания и одиночество кому-то неведомому, и вот гляньте – образовалась рядом душа живая: Федька, сын Алексея Даниловича Басманова, – с синими подглазьями, с выражением беспокойства на красивом изнуренном лице.

– Федька? Ты один тут?

– Оди-ин, – Басманов широко, словно молодое, усталое животное, зевнул. – Прочие вповалку спят.

Иван Васильевич с усилием приподнял тяжелую голову. В глазах все плыло, но он обнаружил себя в просторной опочивальне – своей собственной. У двери на полу скорчилась чья-то могучая фигура. Даже в полутьме ударило пламенем по глазам.

– Огонь, огонь! – Иван Васильевич испуганно заслонился ладонями. – Голова у человека горит!

Федор меленько, по-бабьи рассмеялся:

– Полноте, батюшка. Это Малюта Бельский, он отродясь рыжий, яко пламень. А поджары все погашены, пожары все потушены. Спи, спи. И я прикорну.

Он приподнялся с ложа, на краешке которого сидел, но Иван Васильевич испуганно схватил парня за руку:

– Не уходи. Страшно мне. Ляг тут, подле. Не уходи.

– Воля твоя.

Федька покорно вытянулся рядом. От него хорошо пахло молодым телом, еще чем-то пряным, тревожащим ноздри. Ладонь Федора легла на грудь царя, мягко поглаживала, пробралась под сбившуюся рубаху.

– Велишь раздеться? – коснулся уха Федькин шепоток.

– Озябнешь небось, – рассеянно ответил царь, недоумевая, что делает Федькина рука у него на груди. От медленных движений сделалось щекотно. Иван Васильевич вздрогнул.

– Ништо! – шепнул Федька, и уху стало влажно от его губ. – Вчера небось не замерз.

– Вчера?

Иван Васильевич напрягся. Невозможно осознать, что душная полутьма, сгустившаяся вокруг, могла быть разделена на такие привычные слова: вчера, сегодня, завтра. Постепенно он вспоминал, что было еще третьеводни и какие-то времена раньше. Отчетливо всплыла картина гроба, плывшего над рыдающей толпой. А потом – провал.

«Сокровище жизни моей, жизнь моя бесценная, солнце мое ясное закатилось… Силы мои ослабели, раны душевные и телесные неисчислимы, и нет у меня никого, кто исцелил, пожалел и утешил бы…»

Сколько же дней прошло после похорон Анастасии? И что он делал эти дни? Неужто все время пил?

– Давно я тут?

– Уже неделя будет.

– Неделя?! А где все? Люди где? Бояре?

– Да ты их поразогнал, неужто забыл? – тихонько усмехнулся Федор. – Как начали они нас с тобой срамить, ты и размел всех по закоулочкам. Разбрелись по домам. Один Висковатый сидит в приемной как пришитый, все нудит: дело, мол, до тебя неотложное.

– Дело? – При этом слове что-то шевельнулось в душе, ожило. Дело надо делать, дело есть дело! – Ну так покличь, если неотложное.

– Да плюнь ты на него, сокол! Я ведь тут…

Вкрадчивый Федькин шепоток так и вился над лицом, и в следующее мгновение царь ощутил на своих губах прикосновение молодых, бритых губ Басманова. Язык его вползал в рот, а руки…

Иван Васильевич привскочил на постели, столкнул Федьку с постели, как надоевшую кошку. Тот шлепнулся, обиженно взвыв. Царь ошалело вглядывался в полутьму, ничего еще толком не понимая.

– Неужто не угоден стал? – ныл юный Басманов, ворочаясь на полу и потирая зад. – То раком ночь за ночью ставил, Феденькой звал, а теперь – прочь, Федька? Эк ты переменчив, государь-Иванушка!

Эти слова, которые так часто говаривала Анастасия, вдруг ударили по сердцу такой болью, что царь застонал в голос.

Всполошенно подхватился спавший у порога рыжий человек, навис над ложем, пяля ясные, словно бы бессонные глаза:

– Государь! Чего тут? Измена?

– Прочь его, прочь… – бормотал Иван Васильевич, слабеющей рукой отстраняя ставший ненавистным Федькин запах. – И ты прочь… за дверь все! Не входить!

Рыжий безропотно отступил к дверям, волоча за собой возмущенного Федора. Тот всего-то и мог, что махать руками, как подбитая птица крыльями: силища в рыжем оказалась неимоверная. Кончилось тем, что он пинком вышвырнул Басманова из опочивальни и обернулся с порога:

– А, плюнь, государь! – Густой голос его гудел успокаивающе. – Оскоромился, опоганился – ну и хрен с ним! Всякое бывает, тем паче с горя, тем паче по пьянке. Федька – он ведь липнет, как банный лист, кого хошь в грех введет, куда до него блудне гулящей! С ним кто только не пакостился. Ишь, волю взял! Только вели – я у него, содомника поганого, все, что меж ног болтается, вырву да в окошко выкину. Ему это все равно без надобности!

– Не надо, брось. – Иван Васильевич съежился на постели, потянул на голову одеяло. – Гони его в три шеи! А ко мне никого, никого, пока не велю. Понял? Ну, пошел вон. Погоди! Как бишь тебя?

– Гришка Скуратов-Бельский. Только меня все Малютою кличут. Последыш я в семье…

Последыш Малюта был поперек себя шире: росту саженного и в плечах косая сажень. [27] Иван Васильевич слабо улыбнулся в подушку: этот богатырь уж точно никого к нему больше не пропустит! Ни осудителей бояр, ни поганого содомника Федьку, ни зануду Висковатого… чего он там высиживает в приемной? Чего ему надо? Какую еще боль хочет причинить?