Второе пришествие инженера Гарина, стр. 63

*** 82 ***

Председательствовал в этой самочинной консистории тот, в черном, с иголочки, мундире с эсэсовскими рунами и эмблемой мертвой головы на фуражке. Он восседал в кресле, из набора старинной мебели столовой. Колеблющийся свет камина, сложенного из грубого камня, падал на его худое бесстрастное лицо, выдавливая тонкие губы, скрывая запавшие, с белесыми ресницами, глаза. На полке, над очагом, скалились рысья пасть, кабанье рыло, торчали ветвистые рога оленя. Кроме пламени очага, на сдвинутых бочках пылал канделябр со свечами, пенились кружки с пивом, густо тянуло жареным мясом с противня. Справа и слева от председательствующего сидели другие участники этой расправы: штурмовики с нарукавными повязками, при портупеях, в высоких сапогах. Еще один – в полный рост (при небольших знаках различия), – исполняющий обязанности экзекутора. В его руках были хлыст и дубинка. Все помещение – в густых знобящихся тенях, в колыхании, в муках противоборства света и тьмы. Экзекутор бьет человечка с высоко закинутой головой на болезненно выгнутой шее, с худым кадыком. Руки его скованны в запястьях и вымахнуты к железному крюку, отчего грудная клетка – одни ребра – выглядит по-воробьиному жалко. Втянутый живот усугубляет зрелище. Рот запекся. Прекраснодушные глаза полны скорби, боли, отчаяния. Нос черно кровоточит.

Председательствующий брезгливо кривит губы:

– Не по мне эта воробьиная возня с жидами. Самый препоганый материал для обработки. Придави его хоть к ногтю – все клоп вонючий.

Он потянул к себе высокий запотевший кувшин, налил себе и сообщникам. Они громко, звонко чокнулись кубками с крышками, и с возгласами «Хох», выпили, отдуваясь. Отхватили по куску жареной телятины. Зачавкали. Это, собственно, был не подвал, не трапезная. Настоящий винный погреб находился этажом ниже; к нему вела старая лестница в десять ступеней. Когда-то здесь были кухня и людская, от тех еще времен, когда прежние хозяева поместья могли считать и землю, и поселок, да и сами горы здесь, своими. С тех времен поместье было неоднократно перекуплено и перестроено. Нынешнему хозяину – Хенке – оно досталось таким, как сейчас, и больше здесь ничего уже не менялось. Отсюда – из «пыточной» – в дом вела еще одна лестница, – узкая, отскобленная, с площадкой и перилами, резким углом отсекающая взгляд наверх. Человека, сюда спускающегося, долго можно было не видеть, только слышать его шаги, – как вот сейчас: шарканье плоских подошв; наконец, полоскание широченных брючин, и уже много выше, по пояс, сразу видеть старого Хенке. Выставив бледное испитое лицо, с резкими (крестьянскими) морщинами, он переглянулся с кабаньей головой на полке камина, пробормотал:

– Полегче там, ребята, – вновь тяжело заскрипел к себе наверх.

Председательствующий эсэсовец (старший сын Хенке) продолжил допрос:

– Итак, ты, юда, утверждаешь, что приемный аппарат тебе подбросили, и что ты его в глаза не видел? Так? Отвечай! Переведи ему, Эрнст!

Тот, кого назвали Эрнстом, концом резиновой дубинки тычет распятого человека в зубы – «расшевеливает» ему язык. Раух сглотнул:

– Вы же знаете… Я же вам говорил… Мы сняли этот дом, и то, что осталось в нем от прежних хозяев…

Удар в лицо заставляет его правдиво застонать и нечленораздельно что-то выговаривать.

– Ну, заврался. Тьфу, – сплевывает эсэсовец на пол. – Придется начинать сызнова, крысиный помет. Твое имя – Раух. Ты в этом сам сознался. Хвалим, – иезуитски одобрил старший сын Хенке. – Имя того, на кого ты работаешь – «Гирш». И он является, с твоих слов, сотрудником чехословацкого… какого-то там физико-гео-общества… попросту, масонской ложи… Тьфу. Дерьмо собачье, – заговорил взбешенно эсэсовец. – Дальше ты его не услал! Шваль! Губернатором иудейских островов. Усовестился. Ничего, придет время, доберемся и до Чехословакии, – успокоился он внезапно и помрачнел. – Ну, хватит нас дурачить, тем более, у тебя это плохо получается. Ты должен знать, что у всякого частнопрактикующегося на территории Германии иностранца или даже арийца (чуть – пауза) имеется патент или лицензия на соответствующую деятельность… Так вот, на твое несчастье, такого человека, да еще с правом на какую-то там научную деятельность, и вовсе не существует. Выдана бумажка на бумажку; на другую – следующая, и так до второго пришествия… Признавайся, гад! Ты долго будешь водить нас за нос, как твой ублюдочный Моисей. Эрнст, пройдись по нему с наждачком! – опять взорвался эсэсовец.

Штурмовик при исполнении с размаху бьет дубинкой человечка в пах. Тот, как только может подвешенный за руки, ломается в пояснице, вздыбливает колени, что, конечно, выражается у него крайне болезненно. В усилии птичья его грудь почти лопается. На шее вздуваются вены. Крик забивает рот. Дышать нечем. Он может только хрипеть, как расходятся рваные меха гармоники. Наконец, обморочно обвисает в своих путах.

– Дай-ка этому христосику испить, Эрнст, – равнодушно произносит старший сын Хенке.

Палач наливает кружку воды из бадьи, что рядом, и плещет в лицо Рауха. Вода смачивает и обезображивает его; он таращится выпученными глазами, перебирает жалким губастым ртом карася, выуженного и выброшенного на берег. Этот слизняк, естественно, не может вызывать ни малейшего сочувствия.

Эсэсовец в кресле тем временем просматривает ленту из телетайпного механизма, с тем самым злосчастным посланием из далекой Праги и адресованным Гарину. Сомнительно вглядывается в человечка, так трудно приходящего в чувства: что бы такое он «мог знать». Физические меры воздействия как будто исчерпали себя: на большее у них нет ни времени, ни желания возиться с этим «недочеловеком». В конце концов, поход в горы, в самое логовище этих лжеученых и преступников, есть вопрос решенный. Остается для проформы испытать еще одно средство.

– Слушай, Эрнст. Достаточно пока с него, – начинает эсэсовец, обращаясь ко всем остальным. – Почему он один должен отдуваться… Сгоняй-ка в дом этого урода, приволоки сюда его сестру. Может быть, она окажется более сговорчивой. Действуй, Эрнст.

Сверхчеловеческая вспышка энергии концентрированно сходится на голову скованного человека. Даже на лбу его, кажется, вздуваются вены – знаком темной звезды. Глаза пламенеют прилившей к ним кровью. Он рвется из пут. Вся вековечная ненависть иудеев к своим мучителям-римлянам сейчас в нем. Он кричит, задыхаясь:

– Вы не смеете! Я свободный гражданин. Я такой же гражданин Германии, как и вы. Вы…

Вымахнувший из кресла, до сих молчавший штурмовик – младший сын Хенке, бьет Рауха по щекам. Истерически кричит:

– Ты, ты, гад! Ты – немец?! Ха-ха-ха. Юда, юда. На, получи, получи, – последняя фраза следует вместе с кулаком под ложечку. Бьющийся человек-муха затихает. Мятежные глаза бело-устрично закатываются. Математически высший промысел, истина технических прозрений гаснет в них. Сама веточка рода человеческого надламывается…

Опять журчит и плещет родниковая вода. Минут через десять и сюда проникает треск мотоцикла. Еще через минуту по ступенькам жирно обваливается тот, кого называли Эрнстом.

– Девчонки нигде нет. Верно, сбежала, соседи предупредили, – отчитывается он.

Опять сход и свет Нового Иерусалима в лице Рауха. Экстатически-восторженно он кричит, будто возвещает слово Божие толпе:

– Что взяли! Ха-ха. Ну-ка, теперь сыщите!.. Далеко придется… Суньтесь-ка туда! Он вас ждет, дьявол-то… Он – не я. Истолчет в момент, копытом… Испепелит и пепел развеет… – кликушествовал Раух. И образ «Гирша» встал вдруг перед ним во всем даре ясновидения. Инженер-богоборец, перековывающий мир, бросающий его под молот. Там – импульс за импульсом… Религиозно верит сейчас он в «Гирша» и краткую минуту молится на него.

Эсэсовец в черном находит свои губы иссохшей черточкой языка. От диких слов этого помешанного ему становится не по себе: по коже бегают мурашки.

– Заткнись, – неуверенно бросает он. – Ладно, поберечь тебя, что ли… для завтрашнего дня, или послезавтрашнего. Побудишь в подвале, с крысами по соседству – разговоришься. Ну, а за предупреждение, спасибо, – глумливо заканчивает гауляйтер земли Вюртемберг. Задумывается. Что-то куксится в нем: как не хочется ему брать на себя ответственность, но без роты ландскнехтов, чувствовалось, дело не обернется.