Второе пришествие инженера Гарина, стр. 24

(Из объяснительной записки директора московского ипподрома, подозреваемого в сговоре с вышеупомянутым конюхом, с целью кражи «валютной» лошади и укрывательства бежавшего гражданина Пупко).

Зоя:

Четырежды пыталась выбраться из дома в город, в кондитерскую, – но с каждым шагом через порог вновь оказывалась в гостиной. (Длинно, матерно выругалась по-русски, чего не делала с приснопамятного – 18 года. Долго раздумывала: что это за кара или предостережение ей – атеистке).

Приведенные выше факты взяты почти произвольно из многотомного расследования – за каждый месяц и даже день, – дела о «Втором пришествии инженера Гарина», проведенного великим множеством следователей и заштатных квалифицированных юристов; с показаний сонма свидетелей и очевидцев тех грандиозных и фантастических событий; зафиксированных, как письменно, так и устно, – не исключая личных записей и переписку Петра Гарина и мадам Ламоль.

Более же наглядно, – в случае с Хенке, – эпицентр схожих событий проступал из окна его дома – со всеми напряжениями и зигзагами: мыслимыми и видимыми.

На это сейчас он и пялился, все еще теребя себя за мочку уха, но давно уже расслышав бухающие удары грома. А ведь только каких-то 15-20 минут назад небо было сине и глубоко. Теперь же крутило темными лохматыми полами древнего колдовского салопа, рвалось и бухало, как под разрывами тяжелого фугаса. Боязно было просто подойти к окну. Еще страшнее представить обстановку в горах, которые небесная рать избрала ареной своей борьбы. Хенке – бывший отставной унтер, путаясь во вздувшейся кисее гардин, отважился высунуться по пояс из окна.

На северо-востоке, по линии хребта, кренилась и черпала до земли гигантская воронка. В толще ее трепыхались фиолетовые реснички, бились рогатые, ветвистые молнии, цепляющиеся к отрогам гор. Увлеченный ветер напористо дул, выметая с улицы пыль, весь мусор, какой был; не разбирая, заодно – кур, индюшат, и прочую живность. Задирал юбки визжащим фрау, веселил собак. Гнало без передышки, будто вентилятором. И опять все сходилось в том самом проклятом месте, где-то километрах в семи, если считать по оси взгляда. Там был самый коловорот, грохот и кончина мира. Совсем стемнело, и, стало быть, надо было ожидать гнилостного свечения (о других огоньках, кроме болотных, Хенке не ведал); оно приходило минут за пять, до того, как разверстывались хляби небесные. Хуже, чем было в предыдущий раз, казалось, не могло и быть, – пострадали центральная площадь и сама ратуша. Но готовиться, по всему, надо было к худшему. Хенке уже мысленно подсчитывал убытки, но тут разрядило так, что и у мертвого заходила бы печенка. Хенке бросился наружу, не надеясь на женское мужество экономки, закрывать ставни и делать распоряжения, если кому еще было.

*** 31 ***

Грохнуло в самый пустой брошенный земной шар, призывая на пир всяк зверей, всяк птиц, ползущих и роящихся: «Идите и вкусите от плоти агнца».

Человек разлепил глаза. Было тяжко и как-то по особенному покойно в нем. Тело онемело и хотя бы чуть болело – для какой-то, пусть мучительной жизни. Но нет, похоже, он стал тем куском глины, куда Господу предстояло еще вдохнуть жизнь. Вероятно, он так долго пролежал в одном положении – ничком, поджав под себя руки, что подбородок его раздал ямку. Кругозор ограничился насыпью земли по самые брови. Через минуту танталовых мук он уже смог выгнуть шею и оглядеться. Над ним завис как бы полог свода – напластование селя в обход валуна, что, собственно, и сохранило ему жизнь. Но не рано ли он так полагает? И чуть тлеющее его воображение нарисовало картину погребенного заживо. Он даже смог оценить свой могильный холмик и хлад, тянущий из самого нутра и так тяготивший его. Но славу Богу: дух – бодр, плоть – слаба. С этим током мысли потащило его руки, ноги, и он стал потихоньку выбираться. Пришло кровообращение, восстановилось дыхание. И с тем удивление: как он не задохнулся, пролежав столько времени ничком, лицом в жидкой грязи, с залепленным носом и ртом. Впрочем, радоваться пока было рано. Больничная койка, по меньшей мере, ему была обеспечена. Мерзко, холодно тянуло из самых пор его, словно он вдруг из теплокровного существа превратился в амфибию. Пальцы рук слиплись, и он выгребал ими, будто плавниками. Внезапно его пробил страшный кашель. Борясь с муками удушья, он выплюнул куски чего-то вязкого и гнилостного. Больше ничего не оставалось пока, как выбираться червем, чередуя спазмы тела с подтеками грязи. И еще усиленно дышать, как бы раздувая мехи горна, точно этим можно было вдохнуть в самого себя жизнь на тот случай, если Бога все-таки нет.

Могильный холмик задрожал, осыпался, и человек-крот, гнусно кашляя и отряхиваясь, встал на четвереньки. Был он слаб и беспомощен, к тому же почти слеп. Вчистую – новорожденный из грязи. Наконец, после многих мучительных усилий, ему удалось укрепить себя, подобно полипу, на мшистом валуне. Отдышавшись, он задрал голову, пытаясь увидеть, какое оно, небо? Но так до конца и не прозрел, и, ориентируясь больше по сходу с холма да той резвости, с коей несли его ноги, заковылял вниз.

К вечеру в городок вступило жуткое существо, будто сошедшее с холста модерниста Энсора «Въезд Христа в Брюссель». Это был когда-то прилично одетый, для гор, человек в высоких шнурованных ботинках, теплой штормовке, и, быть может, не менее благообразен ликом. Когда-то! Теперь же его седеющие волосы были перепачканы и слиплись от грязи. Лицо с одной стороны было помято, осклизло и позеленело, точно брюхо у перезимовавшей лягушки. (Бр-р-р!!!). С другой – совсем почернело и как-то вытекло, будто сгнившая слива. Вместо ушей – почерневшие хрящи. Нос – неопределенной формы, резко укороченный, покрытый коростой. Лоб этого, с позволения сказать, субъекта, просвечивал костью, словно бедолагу хватанули кастетом. Все целиком лицо было цвета земли, пережженной для каких-то технологических целей, с примесью портландцемента и каолина. Перчатки свои он так, видимо, и не снял, несмотря на теплый день. Если только эти буро-зеленые ошметки можно было признать таковыми. Переменчивым шагом, зигзагом, этот новочеловек вступил в пределы окраинных домов городка К.

*** 32 ***

У порога одного такого дома-барака просиживал старый горняк, без малого тридцать лет проведший в рудничных отвалах: полуослепший, ломанный-переломанный, волочащий левую ногу, а сейчас вздрагивающими пальцами набивающий курительную трубку. Уж он-то знал бедовую жизнь, видел товарищей, которых словно грязную порченную брюкву высыпали из подъемных клетей. Крутя носом от тяжкого духа и ожидая, когда подошедший бродяга разлепит губы и заговорит, он закурил, пряча лицо в дым.

– Я гер-р… докт… минр-аук (минералогических наук) фон Ба-льк… нужд… мед… Вот. Топ, – кончаясь, пролепетал незнакомец.

– Ах. Так и надо было говорить сразу, – самодовольно, больше по догадке, понял горняк. – Иди прямо, и так до самого центра, до площади. Не доходя, увидишь проход под сапогом с каблуком (сапожная мастерская), это тебе не надо. Второй дом за углом… еще проулок – тебе и лазарет, – и горняк затянулся глубже, отвернув лицо.

Мерзко кашляя и смердя, отплевываясь паренхимой легких, этот полутруп удалился.