Принц вечности, стр. 79

ГЛАВА 7

Месяц Плодов, День Керравао.

Юката, Храм Вещих Камней

«Хасс» пылал посреди цоланской гавани, подожженный громовыми шарами с атлийских галер.

Горели его мачты – упругая кела, высокая стройная таби, крепкая чу; в смертной муке корчились канаты, рушились лестницы, чернели и осыпались прахом алые паруса; боевые башенки на носу и корме распустились пламенными лепестками, как гигантские яркие цветы; стрелковый помост уже обратился в прогоревший костер, корпус из дуба потемнел и обуглился, розоватые палубы были залиты кровью, балансиры сбиты, носовой таран погнут, боевые знаки сожжены… Но корабль еще огрызался огнем, еще рычал, как умирающий, но непокорный зверь; у четырех стволов из двенадцати еще суетились бойцы, и раскатистый грозный голос «Хасса» перекрывал временами гул и грохот атлийских метателей. Он казался сейчас морским змеем, неукротимым и бесстрашным, загнанным к берегу акульей стаей; но он не желал спасения, не уходил в море, не бежал от яростных клыков – он дрался. Сквозь дым и пламя с палуб его летели стрелы, били снопы огня и доносился – все тише и тише – боевой одиссарский клич и резкий протяжный вопль горна. Но зов сей не был ни просьбой о помощи, ни мольбой о пощаде, а лишь знаком, что «Хасс» еще жив, что жерла метателей не пусты, и есть кому натянуть самострел и бросить дротик. «Хасс», рукотворный морской змей, исполнял свое предназначение – сражался и погибал, отличаясь в том от настоящего морского змея; ведь они, владыки пучин, не защищают городов и берегов.

Печаль сжимала сердце Дженнака. Его корабль, его алый сокол, прилетевший из Бритайи, его гордость и слава!.. Конь, пронесший его по водам, оседлавшая ветер стрела, покоритель бурь со стройными мачтами и красными парусами!.. Ягуар, схватившийся с ураганом, колыбель, навевавшая тихие сны… Его корабль!.. Его люди!.. Бриты и одиссарцы, стрелки и мореходы, мастера течений и ветров, рулевые и навигаторы!.. Его люди, его воины! Они гибли, а он, их вождь, стоял на каменных ступенях храма и глядел на их смерть, на погребальный костер, пылавший в гавани Цолана, за широкой и длинной Торговой площадью, за пирсами и причалами, за испуганной стайкой купеческих суденышек, безлюдных и сбившихся у берега темной кучей…

Он стиснул зубы и запел песню без слов, Прощальный Гимн, каким провожают павших в бою. Ирасса, по левую руку от него, подхватил мелодию, потом запел Уртшига, раскачиваясь и отбивая ритм обнаженным клинком, потом – Амад, сменивший лютню на тяжелый боевой топор, потом другие воины, копьеносцы, опустившиеся на колени в первом ряду, и стрелки, стоявшие во втором. Еще выше, на террасе и у самого входа в храм, толпились молодые жрецы в коричневых и серых одеждах, с дротиками и дубинками, разысканными неведомо где, и десяток храмовых стражей, по виду тайонельцев и арсоланцев. Они тоже пели, и Гимн, печальный и грозный, летел к морю и к атлийским кораблям, словно вызов на бой.

Уже двенадцать галер прорвались к причалам, и с них, сминая воинов Чичен-те, потоком стремились тасситы. Столько же пошли на дно или горели, разбитые и подожженные снарядами «Хасса»; на месте затонувших судов плавали весла, обломки рей и мачт с цеплявшимися за них людьми, а с борта горевших кораблей то и дело срывались в воду огненные клубки, и каждый был отлетавшей в Чак Мооль жизнью. Остальные шесть галер вели перестрелку с «Хассом», не пропускавшим их к берегу, и было ясно, что три из них обречены. Пакити любил крепкое вино и не любил нарушать приказов; если сахем велел потопить половину атлийцев, то половина и будет потоплена. На глазах Дженнака одна из галер вдруг вспыхнула синим огнем, и над бухтой раскатился оглушительный грохот: видно, взорвались бочонки с громовым порошком. И тут же откликнулся «Хасс» – его горн пропел победную ноту, смолк, и четыре уцелевших ствола выплюнули дымное рыжее пламя.

Прощальный Гимн отзвучал. Амад, стоявший у Дженнака за спиной, молился – то на бихара, то на одиссарском, то на бритском, призывая поочередно милость Митраэля, грозного Коатля и Куула; всем им полагалось принять павших в свои чертоги, омыть их раны волшебными водами, поднести вина забвенья, дабы умершие не так горевали о детях, родичах и друзьях, покинутых ими на земле. Некоторое время Дженнак слушал эту странную молитву, потом сказал:

– Отчего ты поминаешь только трех богов? Ты побывал в Нефати и во многих других странах, и в каждой есть кто-то, встречающий погибших воинов по ту сторону Великой Пустоты. Ты ведь знаешь их имена?

– Да, – произнес Амад после недолгого молчания. – Да, знаю. Но Митраэль бог моей родины, а про Коатля и Куула я узнал в Бритайе, где были добры ко мне и где испил я мед дружбы после многих лет неволи. Ведь в Нефати и в других местах я был рабом! И я не хочу обращаться к их богам, ибо не боги они, а демоны. К чему призывать их, особенно сейчас, светлый господин? Сейчас стою я в святом месте, гляжу на гибель храбрецов, и сам готовлюсь к гибели, и душа моя спокойна. Спокойна, как в объятиях любимой!

– Спокойна? – Дженнак обернулся к нему. – Но ведь ты не нашел того, чего искал? Того племени, справедливого и мудрого, не признающего войн и не ведающего рабства… Разве не так?

По тонким губам Амада скользнула улыбка.

– Зато я нашел другое… тебя, мой господин, и славного воина Ирассу, и Уртшигу, и прекрасную тари с изумрудными глазами, что живет в Сериди… Нашел немало! Разве не так?

Теперь Ирасса тоже повернулся к Амаду.

– Что ты толкуешь про тари и ее глаза, певец! Главное, ты нашел нашего лорда. Ведь он особенный человек, клянусь Священным Древом! И сейчас ты держись поближе к нему и делай, как я. Не отставай!

– Не отставай? – Глаза Амада округлились. – Что это значит, мой храбрый воин?

– Ха! Сам не можешь сообразить? Если господин наш падет, поторопись за ним следом, чтобы не потеряться во мраке и темноте. Я уж не ведаю, кто нас там поджидает, твой Митраэль, мой Куул с Келайной или Шестеро Кино Раа, но светлому вождю выбрать верный путь полегче, чем нам с тобой. Если уж Кино Раа построили мост из радуги, так это для него! И пойдет он, куда нужно, а мы – за ним, и минуют нас муки и страдания средь раскаленных углей и всяких хищных тварей. Лорд нас и там защитит! – Ирасса ткнул пальцем в землю, а глаза поднял к небесам, будто не решил еще, куда отправится после смерти.

– Корабль тонет, – произнес Уртшига, и Дженнак бросил взгляд на море.

Взорвавшаяся галера атлов исчезла, еще три пылали, объятые пламенем от носовых таранов до башенок на корме, а две уцелевшие спешили к берегу, стараясь держаться подальше от гибнущего корабля. Орудия его молчали, гордые мачты рухнули, палубы провалились, и из середины выхлестывал дымный багровый фонтан, словно «Хасс» вдруг превратился в огнедышащую гору, каких много в Шочиту-ах-чилат и в стране атлийцев. Вероятно, живых на нем не осталось, а если кто и был, то одни лишь умирающие, потерявшие сознание, готовые сделать первый шаг по дороге в Великую Пустоту. Дженнак, на мгновенье прикрыв глаза, потянулся к своему драммару, но не почувствовал ничего, ни предсмертных страданий, ни мук, ни боли, ни отчаяния… «Хасс» уходил, как положено воину, примирившись с судьбой, без гнева в сердце, без страха перед вечностью.

– Да будут милостивы к вам боги, – прошептал Дженнак, коснувшись левого плеча и дунув на ладонь.

– Надо бы и нам поспешить, – деловито заметил Ирасса. – Ты, мой лорд, велел Пакити, где драться и как, и сколько поганых лоханок спалить, а вот не сказал, чтобы он нас дожидался – и сам он, и все парни с «Хасса». Ведь полезут сдуру в угли или в болото со змеями, а ты приглядел бы дорожку получше, путь из лунного света и утренней зари…