Всадники ниоткуда (часть сборника), стр. 31
— Болит горло — не могу говорить, — тотчас же повторил он заученную фразу и лукаво подмигнул.
Впрочем, к нам никто не прислушивался. Я взглянул на часы: до появления Ланге оставалось пятнадцать минут. У меня вдруг мелькнула идея: если Ланге, скажем, не дойдёт до верхней комнаты, а минёр не обезвредит мины, то генерал Бер и его камарилья в положенное время аккуратно взлетят по частям в ближайшее воздушное пространство. Интересно! Ланге прибудет с автоматчиком и минёром. Минёр, наверное, без оружия, автоматчика они оставят в проёме стены у лестницы. Есть шанс.
Я шёпотом изложил свои соображения Мартину. Он кивнул. Риск вмешательства офицеров из бара был невелик — они еле держались на ногах. Некоторые уже храпели на диване. Целующиеся парочки куда-то исчезли. Словом, обстановка складывалась благоприятно.
Ещё десять минут прошло. Ещё минута, две, три. Оставались считанные секунды. Тут и появился Ланге, не тот Ланге, с которым мы уже познакомились, а Ланге из предшествовавшего времени, ещё не штурмбанфюрер. Если он вспоминал этот эпизод, то мы в нём не участвовали и нам, следовательно, ничто не грозило. Действия его были запрограммированы памятью: скорее добраться до мины и предотвратить катастрофу. Он шёл в сопровождении немолодого солдата в очках и мальчишки-гестаповца с автоматом. Шёл быстро, не задерживаясь, оглядел колючим взглядом дремлющих за коньяком офицеров и поспешил с минёром наверх — они очень торопились. Автоматчик, как мы и предполагали, стал внизу у лестницы. В ту же секунду Мартин шагнул к нему и, не размахиваясь, прямым ударом в переносицу сшиб его с ног. Тот даже не успел уронить автомат: Мартин подхватил его на лету. А я с браунингом в руке уже бежал по лестнице наверх, навстречу оглянувшемуся Ланге. «Ложись, Юри!» — крикнул сзади Мартин. Я плюхнулся на ступеньки, автоматная очередь прошла надо мной и срезала обоих — и Ланге, и минёра. Всё это произошло в какие-то доли секунды. Из бара даже никто не выглянул.
Зато выглянула сверху «Ирина». Ещё несколько секунд прошло, пока она медленно, не задавая никаких вопросов, сошла вниз мимо скорчившихся на лестнице мёртвых эсэсовцев.
— Кто-нибудь слышал выстрелы? — спросил я, вопросительно указывая наверх.
— Кроме меня, никто. Они так увлечены игрой, что даже взрыва не услышат. — Она вздрогнула и закрыла лицо рукой. — Боже мой! Мину же не обезвредили.
— Ну и чудесно, — сказал я. — Пусть летит все к чёрту в пекло. Бежим.
Она всё ещё не понимала.
— Но ведь этого же тогда не было.
— Так сейчас будет. — Я схватил её за руку. — Есть другой выход?
— Есть.
— Тогда веди.
Двигаясь как сомнамбула, она вывела нас на тёмную улицу. С охранником у выхода Мартин расправился тем же приёмом.
— Четвёртый, — посчитал он, — даже граната не понадобилась.
— Пятый, — поправил я. — Счёт в Антарктиде начал.
— Придётся теперь им рай моделировать.
Мы обменивались репликами на бегу. Бежали посреди мостовой неизвестно куда, в темноту. Наконец за нами что-то ухнуло, и сноп огненных искр выстрелил в небо. На мгновение сверкнули передо мной огромные-огромные глаза «Ирины». Тут только я заметил, что эта «Ирина» не носила очков.
Где-то завыла сирена. Затарахтел автомобильный мотор. Потом другой. Пламя пожара мало-помалу высветляло улицу.
— Как же так? — вдруг спросила «Ирина». — Значит, я живу. Значит, это совсем другая жизнь? Не та?
— Теперь она развивается самостоятельно по законам своего времени, мы её повернули, — сказал я и злорадно прибавил: — И теперь ты можешь сполна рассчитаться с Этьеном.
Сирена все ещё натужно выла. Где-то совсем близко громыхали грузовики. Я оглянулся: Мартина не было. «Дон! — позвал я. — Мартин!» Никто не откликнулся. Мы толкнулись в калитку церковного дворика, она оказалась незапертой. За ней притаилась ещё не высветленная пожаром темнота. «Сюда!» — шепнула «Ирина», схватив меня за руку. Я шагнул за ней, и темнота вдруг начала таять, стекая вниз по открывшейся впереди лестнице. На её верхней ступеньке кто-то сидел.
22. НА ОСТРОВКЕ БЕЗОПАСНОСТИ
Я вгляделся и узнал Зернова:
— Борис Аркадьевич, это вы?
Он обернулся:
— Анохин? Откуда?
Я вспомнил песенку Мартина:
— «Янки Дудль был в аду… Говорит: „Прохлада!“» Кстати, его нет поблизости?
— Нет, — сказал Зернов. — Я один.
— А где мы?
Он засмеялся:
— Не узнали интерьерчик? В отеле «Омон», на втором этаже. Я очутился здесь, когда нас выбросило из машины. Кстати, что там произошло?
— Кто-то бросил бомбу под колёса.
— Везёт, — сказал Зернов, — не зря я сомневался в прочности гестаповской виселицы. Но, честно говоря, испытывать судьбу больше не хочется. Вот я сижу здесь с той самой минуты, боюсь двинуться: всё-таки островок безопасности. И знакомая обстановка кругом, и никаких призраков. Поэтому садитесь и рассказывайте. — Он подвинулся, освобождая мне место.
Однако мой рассказ при всей неожиданности переполнявших его событий большого впечатления на Зернова не произвёл. Он молча выслушал и ни о чём не спросил. Спросил я:
— Вы видели картину Феллини «Джульетта и призраки»?
И вопросу Зернов не удивился, хотя вопрос предлагал некое утверждение, может быть спор. Но Зернов и тут не высказался, ожидая продолжения. Пришлось продолжить:
— По-моему, у них общее с Феллини видение мира. Сюрреалистический кошмар. Все обращено внутрь, вся действительность только проекция чьей-то мысли, чьей-то памяти. Если бы вы видели это казино в Сен-Дизье! Все размыто, раздроблено, деформировано. Детали выписаны, а пропорции искажены. Помните, как в действительный мир у Феллини вторгается бессвязный мир подсознательного? Я ищу логики и не нахожу.
— Чепуха, — перебил Зернов. — Вы просто не привыкли анализировать и не сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чём здесь кино и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И вероятно, сам Господь Бог не смог бы создать модели более точной.
— Модели чего? — насторожился я.
— Я имею в виду психическую жизнь некоторых постояльцев «Омона».
— Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или просто две случайные капли человеческой памяти? И что именно моделируется? Упоение прошлым или угрызения совести? Да и какая может быть совесть у гестаповца и предателя? И почему нам позволили сунуть нос в чужие воспоминания? А зачем связали Ирину с матерью и почему эта связь оказалась односторонней? Моделируется жизнь, подсказанная чьей-то памятью, а нам позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет моделирующего объекта? Мать Ирины остаётся в живых, Ланге прошит автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем? Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это уже не модель, а сотворение мира. И что в этой модели настоящее и что камуфляж? Настоящие автоматы и пули и сверхпроходимые стены в домах, живые люди и сюрреалистические призраки в казино. Может, единственная реальность в этой модели только я, где-то стоящий, а всё остальное мираж, проекция снов и памяти? Чьей? Какая связь между ней и памятью Ланге? Зачем связывать несвязуемое? Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое и настоящее, причём чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион «почему» и «зачем» — и ни грамма логики.
Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами, сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не было видно; я насчитал всего только шесть ступеней, седьмая тонула в красном дыму. Мне показалось, что он отступает, обнажая щербатые ступени лестницы.
— Все ещё клубится, — сказал Зернов, перехватив мой взгляд. — Посидим, пока не трогают. А на ваши «почему» есть «потому». Сами ответите, если подумаете. Во-первых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли, желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного — это не фильм. Жизнь, воскрешённая памятью, и не может быть иной. Попробуйте вспомнить какой-нибудь особенно памятный вам день из прошлого. Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится. Что-то забудете, что-то пропустите, что-то вспомнится ярко, что-то смутно, что-то ускользнёт, совсем уже зыбкое и неопределённое, и вы будете мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но всё-таки это жизнь: Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А есть и ложная.