Слепой убийца, стр. 102
Это что? Кто это такой? – говорит она. Ах да. Тот человек. Но почему извещение прислали мне? Я вряд ли его ближайшая родственница!
Родственница? – говорит кто-то из них. А у него есть родственники? Это сказано как шутка.
Она смеется. Я тут ни при чем. Она комкает телеграмму, не сомневаясь, что они уже тайком прочли, прежде чем отдать ей. Они читают всю почту; это само собой разумеется. Она садится, слишком резко. Простите, говорит она. Мне как-то не по себе.
Вот возьми. Это тебя взбодрит. Выпей – будет лучше.
Спасибо. Я тут ни при чем, но все равно шок. Прямо дрожь пробирает. Она ежится.
Успокойся. Ты как-то побледнела. Не принимай близко к сердцу.
Может, это ошибка. Может, перепутали адрес.
Вполне. А может, он сам это подстроил. Пошутил, так сказать. Парень со странностями, насколько я помню.
Судя по всему, это мягко сказано. Какая гнусность! Будь он жив, ты могла бы в суд на него подать.
Наверное, хотел, чтобы ты чувствовала себя виноватой. Это на них похоже. Все завистливы. Собаки на сене. Пусть это тебя не тревожит.
Как ни посмотри, ничего хорошего.
Хорошего? Что тут может быть хорошего? В нём никогда не было ничего хорошего.
Думаю, надо написать его начальнику. Пусть объяснится.
А он-то откуда знает? Не он посылал телеграмму, а какой-то местный мелкий чин. Они берут адреса из документов. Тебе скажут, что вышла путаница, – и не первый раз, насколько я знаю.
В любом случае, не стоит суетиться. Это привлечет к тебе внимание, а ты все равно не узнаешь, зачем он это сделал.
Если мертвец призраком не явится. Их глаза горят, они тревожно смотрят на неё. Чего они боятся? Какого её поступка?
Зря вы это слово сказали, говорит она раздраженно.
Какое? А. Она имеет в виду мертвец. Ну, лопата есть лопата. Назовем вещи своими именами. Не надо…
Мне не нравятся лопаты. Не нравится, что ими делают – ямы копают в земле.
Не психуй.
Дай ей платок. Не время дразнить. Ей надо пойти наверх и отдохнуть. И все будет в порядке.
Пусть это тебя не волнует.
Не принимай близко к сердцу.
Забудь.
Слепой убийца: Конец Сакел-Норна
Ночью она внезапно просыпается, сердце отчаянно колотится. Она выскальзывает из постели, бесшумно подходит к окну, поднимает раму и выглядывает. Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах; ниже разливается нежно-оранжевый свет уличных фонарей, что отражаются в небе. Внизу – тротуар, покрытый пятнами теней; его загораживает каштан в саду перед домом, надежной, прочной сетью раскинул ветви, слабо поблескивают белые мотыльки цветов.
Рядом с каштаном мужчина, смотрит вверх. Она видит черные брови, глазные впадины, улыбку, разрезавшую темный овал лица. На ключицах что-то белеет – рубашка. Он поднимает руку, машет: он хочет, чтобы она вышла к нему – вылезла из окна, спустилась по дереву. Но она боится. Боится упасть.
Вот он на подоконнике, вот он в комнате. Цветы каштана ярко вспыхивают: при свете она видит лицо, посеревшую кожу; двумерные черты, как на фотографии, только размытые. Пахнет сгоревшим беконом. Он смотрит не на неё – не совсем на неё; она превратилась в свою тень, и он смотрит на тень. Туда, где были бы глаза, если бы тень видела.
Ей мучительно хочется прикоснуться к нему, но она не решается. Если его обнять, он расплывется, растает, распадется на куски, превратится в дым, в молекулы, в атомы. Её руки пройдут сквозь него.
Я же говорил, что вернусь.
Что с тобой случилось? Что произошло?
А ты не знаешь?
Теперь они снаружи – видимо, на крыше, смотрят вниз на город, но она этого города никогда не видела. На него точно сбросили громадную бомбу, всё в огне, всё пылает – дома, улицы, дворцы, фонтаны и храмы, они взрываются, лопаются фейерверками. И ни звука. Город горит в тишине, как на картинке, – белым, желтым, красным и оранжевым. Ни единого крика. Здесь нет людей – должно быть, они уже погибли.
Его лицо озаряют вспышки. Ничего не останется, говорит он. Груда камней, несколько старых слов. Все кончено, стёрто с лица земли. Никто не вспомнит.
Но он был такой красивый! говорит она. Теперь ей кажется, что она знает город, и знает очень хорошо – как свои пять пальцев. В небе поднимаются три луны. Цикрон, думает она. Любимая планета, земля моего сердца. Там однажды, давным-давно, я была счастлива. Все кончено, все погибло. Она не в силах смотреть на бушующее пламя.
Для кого-то красивый, говорит он. В этом всегда проблема.
А что случилось? Кто это сделал?
Старуха.
Кто?
L'histoire, cette vieille dame exaltee et menteuse.
Он сверкает, будто жесть. Глаза – вертикальные щели. Она помнит его другим. Все, что делало его единственным в своем роде, сгорело. Ничего страшного, говорит он. Город построят заново. Так всегда бывает.
Теперь она его боится. Ты так изменился, говорит она.
Критическая ситуация. Пришлось с огнем бороться огнем.
Но вы победили. Я знаю, вы победили!
Никто не победил.
Значит, она ошиблась? Нет, о победе сообщали. Был парад, говорит она. Я слышала. С духовым оркестром.
Посмотри на меня, говорит он.
Но она не может. Не может сфокусироваться – он неустойчив. Он смутен, плывет, точно пламя свечи, но лишенный света. Она не видит его глаз.
Он мертв, конечно. Конечно, он мертв – она же получила телеграмму. Но ведь это вымысел. Просто другое измерение. Откуда опустошение тогда?
Он уходит, а она не может его позвать – горло пересохло. Вот он скрылся.
У неё сжимается сердце. Нет, нет, нет, нет, говорит что-то внутри неё. Слезы струятся по лицу.
И тут она действительно просыпается.
XIII
Рукавицы
Сегодня дождь – слабенький, скуповатый апрельский дождик. Уже зацвели голубые пролески, проклюнулись нарциссы, рвутся к свету бог весть откуда явившиеся незабудки. Ну вот опять – растительная толкотня и давка. Им не надоедает: растения ничего не помнят – вот в чем дело. Не помнят, сколько раз уже проделывали все то же самое.
Должна признаться, меня удивляет, что я по-прежнему здесь, по-прежнему говорю с тобой. Мне нравится думать, что говорю, но, конечно, нет: я ничего не произношу, ты ничего не слышишь. Между нами лишь черная строка: нить, брошенная на пустую страницу, наугад.
Лед на порогах Лувето почти сошел – даже в тенистых провалах. Вода, сначала темная, потом белая, грохочет по известняковым расселинам и валунам, лёгкая, как всегда. Шум страшный, но успокаивающий, красивый даже. Понятно, почему он так людей притягивает. К водопадам, в горы и пустыни, в глубокие озера – туда, откуда нет возврата.
Пока выловили только один труп – накачанную наркотиками молодую женщину из Торонто. Еще одна поторопилась. Еще одна впустую потраченная жизнь. У неё здесь родственники – дядя, тетя. Теперь на них косятся, словно они виноваты; а у них сердитый вид загнанных в угол людей, знающих, что они невиновны. Не сомневаюсь, что за ними нет вины, но они живы, а все шишки получает тот, кто выжил. Такое правило. Пусть несправедливое.
Вчера утром заехал Уолтер – посмотреть, что разладилось за зиму. Как он говорит – «весенняя настройка», – он это проделывает у меня каждый год. Привез ящик с инструментами, ручную электропилу, электродрель: ему бы только пожужжать всласть.
Он сложил инструменты на задней веранде и затопал по дому. Вернулся довольный.
– Из садовой калитки вывалилась планка, – сказал он. – Сегодня поставлю новую, а выкрашу, когда высохнет.
– Да не беспокойся ты, – я это повторяю каждый год. – Все разваливается, но меня переживет.
Как обычно, Уолтер не обращает на меня внимания.
– И ступеньки на крыльце, – говорит он. – Надо покрасить. Одна вот-вот обвалится – набьем поверх новую. Упустили время – просочилась вода, ступенька гниет. Или даже, раз крыльцо – морилкой, дереву полезнее. Края покрасим другой краской – люди будут видеть, куда ступают. А то можно промахнуться – и до беды недалеко. – Мы он говорит из вежливости, а под людьми подразумевает меня. – Новую ступеньку набью сегодня.