Граф Феникс, стр. 61

– Ах!.. Ха-а! – только и произнесла Серафима свое обычное восклицание. И равнодушно отвернулась. Она не выразила ни малейшего желания прийти на помощь супругу и никакого беспокойства о его дальнейшей участи.

Калиостро, по распоряжению наместного мастера, был извлечен из-под стола лакеями и бережно перенесен в одну из примыкавших к столовой гостиных. Дебелая красавица, бывшая по жребию дамой Великого Кофта, и госпожа Ковалинская устремились за ним, движимые, одна природной добротой, другая чувствами более сложными. Госпожа Ковалинская упорно отвергала опьянение «божественного наставника». Внезапное его низвержение она объяснила действием черных сил и колдовством врагов магика. Из понятного чувства деликатности ей не возражали. Но взгляды и улыбки, которыми все обменялись, без слов свидетельствовали, что авторитет его рухнул так же стремительно, как и он сам. Это было подготовлено тем чувством недовольства, которое вызвали действия с кладом и прибытием магистра. Вера в Калиостро после слухов и рассказов о нем, наполнивших весь Петербург, достигла высшей степени напряжения.

Теперь оно вдруг разрешилось глубоким разочарованием и недоверием. Между тем как большинство гостей Ивана Перфильевича двинулось в соседние залы, где был подан десерт, сам наместный мастер и некоторые члены капитула остались в столовой и, зайдя за колонны, совещались по поводу неожиданной слабости, высшей степени неприличия и неучтивости, проявленных Калиостро.

Для консультаций был призван и Иван Афанасьевич Дмитревский, у которого попросили объяснить его слова о «лондонской практике» Великого Кофта.

Дмитриевский сказал, что знавал Калиостро в бытность свою в Лондоне по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича. Но там граф слыл под именем кавалера Вальдоне и своим зазорным поведением навлек сильное неудовольствие самого герцога де Бофора, поначалу к нему очень расположенного. Убедившись в его шарлатанстве, герцог пришел в такую ярость, что приказал лакеям отколотить обманщика палками, после чего бросить на заднем дворе в навозную кучу…

– Но почему же вы нам не сказали этого раньше? – спросил князь Куракин.

Иван Афанасьевич доложил, что Калиостро показал такие знаки, которые обязывали его к полнейшему повиновению. И лишь сегодня открывает капитулу известное ему о прошлом графа, прося в то же время заступничества перед орденом.

– И такому шарлатану и пьянице я доверил наше больное дитя! – вкричал князь Сергей Федорович Голицын. – Сейчас иду, растолкаю проходимца и потребую отчета! – порывался потрясенный и взволнованный князь.

– Это будет совершенно бесполезно, – удержал Голицына Иван Перфильевич. – Он пьян мертвецки.

– Так протрезвить его! Вылить на него ушат холодной воды! Натереть пьяной скотине уши! – в свою очередь, разъярясь, воскликнул князь Гагарин.

– Допустить этого над своим гостем я не могу, – сказал Иван Перфильевич. – К тому же при нем его духовная дочь, госпожа Ковалинская, и, конечно, в ее присутствии это невозможно! Подождем до утра, когда он сам очнется, и натощак, с похмелья потребуем его к допросу.

Решение наместного мастера все признали весьма благоразумным. Затем вышли из столовой и присоединились к прочим гостям.

ГЛАВА LXIV

Бегство

Взлетевшая в сумраке летней ночи ракета возвестила начало фейерверка – неизбежной забавы каждого празднества екатерининских вельмож. Все вышли в сад. Тепло летней ночи манило гостей к прогулке. Все разбрелись, любуясь переливами огней.

Князь Кориат вышел с Серафимой вслед за другими. Итальянка с южной непосредственностью восторгалась иллюминацией. В то же время она увлекала князя в глубь садов и вдруг вошла с ним в боковую неосвещённую аллею.

– Уйдемте от всех! Дальше! Дальше! – шептала она. – Воспользуемся счастливым случаем, избавившим меня от надзора Калиостро. Скорее!..

Так они оказались в наиболее отдаленной части сада. Огни иллюминаций скрылись от них за куртинами и боскетами. Вокруг было пустынно. Росистые поляны курились туманом. Они вышли на небольшую площадку и здесь уступили приливу долго сдерживаемого чувства. Страсть отдала их друг другу, слила их уста и объятия, и в этом, первом в жизни для князя поцелуе любимой и влюбленной женщины они забыли все. Он длился миг и вечность и принес невыразимое блаженство мечтательному храмовнику. Все было столь ново девственным чувствам юноши, что воспринималось им как некое небесное таинство… Они наконец оторвались друг от друга. Но опытная красавица знала, что за первым удовлетворением страсти, которое дал первый поцелуй, чувства потребуют большего. Она опустила на свое прелестное лицо легкое и прозрачное, как крыло духа, покрывало, которое подняла, целуясь, и сказала:

– Хотя вино и освободило меня от Калиостро, который теперь будет храпеть до утра, что мне хорошо известно по прежнему опыту, но мы здесь не застрахованы от слежки нанятого им слуги – поляка Казимира. У этого человека удивительный дар поспевать всюду, где его не просят. Я и теперь каждую минуту жду, что он вдруг выйдет из-за дерева. У графа удивительная способность находить себе подобных всюду, куда он ни является. О, что я могла бы рассказать об этом шарлатане! Но свобода дана для любви. Вы ведь любите меня? – спросила сладостным шепотом Серафима.

– Люблю, – прошептал Кориат.

– Тогда идем скорее к пристани. Нас перевезут на другую сторону. Здесь, на островах, есть домик одной старушки, моей соотечественницы. Я познакомилась с ней недавно. Она такая добрая, что не откажет приютить нас на эту ночь.

Говоря так, Серафима увлекала князя вперед, и вскоре они достигли пристани. Черная крытая лодка Калиостро была привязана среди других. Около нее, сидя на каменных ступенях, дремал седой Харон, который был рулевым на плавучем саркофаге. Гребцы где-то угощались с прочей прислугой. Серафима по-итальянски приказала старику перевезти их скорее на другой берег.

Проснувшийся Харон хитро посмотрел на красавицу и ее молодого спутника и, пожав плечами, прошамкал, что без приказания графа не может кого-либо перевозить. Он долго не поддавался на уговоры и угрозы, и, лишь когда князь достал из камзола червонец и сунул его перевозчику, старец неожиданно легко вскочил на ноги, быстро сорвал с лица длинную бороду, а с головы широкополую шляпу, и произнес раскланиваясь:

– Да, синьора!

– Казимир! – воскликнула, всплеснув руками Серафима.

В самом деле, это был он. Широкополая шляпа и подвязанная борода делали его совершенно неузнаваемым.

– Граф приказал мне заменить нашего кормчего, который угощается с товарищами на поварнях Елагина, – бойко объяснял Казимир на французском языке с польским акцентом, – и, запасшись бородой из привезенного нами реквизита, сидеть на пристани и сторожить.

– Кого, Казимир, кого? – спросила Серафима.

– Вас, графиня. По приказанию графа, моего господина, я должен был бы вас задержать. Но как задержать красавицу? Можно поймать птичку, вылетевшую из клетки, а удержать женщину, которая ищет свободы, так же невозможно, как вернуть в свое сердце тайну, которую выболтал язык. К тому же этот золотой кружочек… Граф, мой господин, по его словам, несметно богат и повелевает скрытыми сокровищами. Но я не вижу от него ничего. Так что, если ваше сиятельство к одному золотому птенчику добавит еще парочку, я охотно повезу вас в этом черном гробу хоть в Лондон! – По всему было видно, что он успел уже и сам несколько подкрепиться в поварнях.

Князь поспешил пополнить число «золотых птенчиков», как выразился Казимир, а Серафима, обрадовавшись, назвала его «добрым, милым, верным Казимиром», прибавив, что не забудет этой услуги, когда станет княгиней. Тут Серафима оперлась на руку Кориата и заглянула ему в глаза сладким, долгим, опьяняющим и обещающим блаженство взором. Князь в рассеянности не осознал смысла этих слов. Он горел и дрожал в юношеском нетерпении, охваченный гибельным огнем.

– Но зачем госпожа хочет переехать на ту сторону? Все кучера и конюхи тоже на поварнях. Некому будет заложить и подать карету. Некому и править.