Кречет. Книга III, стр. 5

— Ты говорить, бежать невозможно?

— Есть один способ, Понго, — ответил Жиль, пожимая плечами. — Он называется смерть.

— Смерть?

— Да, может быть, это лучший выход… Моя смерть освободит Жюдит, спасет королеву и кардинала… Через три дня, если нам не удастся убежать раньше, граф найдет здесь только мой хладный труп…

— Но как умереть, не имея оружия?

— Есть тысячи способов: например, повеситься на галстуке или вызвать сюда стражника и отнять у него шпагу…

— Хорошо, но лучше взять шпагу, чтобы бежать!

А почему бы не попробовать! Бороться за свободу и умереть со шпагой в руке лучше, чем со страхом ждать приговора и провести остаток своей жизни узником королевской тюрьмы. Потом, кто знает, с Божьей помощью и не такое удавалось!

— Остается выяснить, — продолжал Турнемин уже вслух, — если мы сбежим, останется ли жива Жюдит. Ведь граф Прованский способен убить ее, чтобы только отомстить мне. Боюсь, Понго, что только моя смерть сможет освободить ее.

— Тогда, — сказал индеец, — я умирать с тобой. Здесь нечего больше делать, завтра я начинать Песню Смерти.

Жиль не стал его отговаривать, это было бы совершенно бесполезно. Раз приняв какое-нибудь решение, Понго никогда не отказывался от него.

Индейцы не боятся смерти: она для них такое же повседневное дело, как охота или еда. С детства каждый из них знает, что в предназначенный день она возьмет его за руку и уведет в страну вечной весны и вечной охоты, в страну Великого Духа… Смерть — это друг, ее полагается встречать радостной песней, находит ли она тебя в поле или у пыточного столба…

Перед смертью Понго должен спеть свою песню — это обычай его народа. С легкой улыбкой думал Жиль о впечатлении, которое произведет она своими дикими и странными звуками на стражу Бастилии. Кто знает, не откроются ли тут какие-нибудь неожиданные возможности?

Понго должен был запеть на рассвете. Но начало песни Жилю не удалось услышать. В полночь внезапно заскрипел замок и дверь отворилась. Турнемин вскочил, привычным движением ища свою шпагу. В свете фонаря, который держал зевающий Гийо, он разглядел четырех солдат и их лейтенанта шевалье де Сен-Совера.

— Одевайтесь и следуйте за мной, сударь, — сказал он. — Соблаговолите поторопиться!

Несмотря на таинственность и мрачность этой сцены, заключенный ощущал скорее радость, чем испуг. Новая возможность для побега! Но куда поведут его: на суд, или на допрос, или в камеру пыток?..

По крайней мере, насчет последнего можно не волноваться — добрый Людовик XVI запретил пытки. Значит, приговор, по суду или без суда, что скорей всего… К смерти его вряд ли приговорят…

С радостной поспешностью Турнемин оделся, хлопнул по плечу Понго, как бы призывая его набраться терпения, и повернулся к офицеру:

— Я готов, сударь! Позвольте узнать, куда вы меня везете?

— Вы все увидите сами. Пошли!

Солдаты окружили Турнемина и повели его вниз по винтовой лестнице, той самой, на которой еще так недавно они с Понго обсуждали план побега. Лестница заканчивалась дверью и выходила на широкий внутренний двор тюрьмы, так называемый второй двор.

Оказавшись на улице, Жиль жадно вдохнул живительный свежий воздух — он отвык от него за время своего заключения. Потом оглянулся, пытаясь понять, куда же ведут его солдаты.

Посреди двора стояла закрытая зарешеченная карета, окруженная группой конных жандармов.

Незнакомый Жилю жандармский офицер прогуливался возле ее дверцы. Турнемина подвели к офицеру, и Сен-Совер сказал, указывая на арестанта:

— Вот тот заключенный, за которым вас посылали. Смотрите за ним внимательно, нам говорили, что это очень опасный преступник.

— Не бойтесь, у нас не убежит! Прошу в карету, сударь!

Турнемин забрался в карету, рядом с ним сел офицер. «Пошел!» — скомандовал он, и карета помчалась.

Куда его везут. Жиль не видел — окна кареты, закрытые медными ставнями, не пропускали света. В полной темноте Жиль прислушивался к стуку копыт лошадей: сначала звонко — по мостовой, потом глухо — по деревянному настилу моста, потом снова звонко.

— Уполномочены ли вы, сударь, сообщить мне, куда меня везут? — спросил он у офицера.

Но ответа не последовало, и тогда смутное беспокойство сжало сердце Турнемина. Он вспомнил рассказы бывалых гвардейцев о страшных застенках и тюрьмах, по сравнению с которыми даже Бастилия кажется раем. Что ждет его, увидит ли он когда-нибудь Жюдит, за что столько бед свалилось на его бедную голову?

Не найдя ответа на эти вопросы. Жиль постарался задремать — сон всегда представлялся ему лучшим убежищем от черных мыслей.

Карета между тем быстро катила по широкой дороге, копыта стучали звонко, запах табака, пропитавший мундир жандармского офицера, заставлял Жиля жалеть только об одном: о любимой трубке, оставшейся в камере Бастилии.

СЕРДЦЕ КОРОЛЯ

Уснуть Жилю так и не удалось. В карете было жарко и душно, и Турнемин, шутя переносивший все невзгоды, свалившиеся на него, задыхался, с нетерпением ожидая окончания путешествия. Прошло чуть больше часа, наконец карета остановилась. Одного взгляда было достаточно, чтобы Жиль понял, куда привезли его. Это был Версаль. Знакомые башенные часы церкви Нотр-Дам и собора Святого Людовика слева и справа пробили два часа. Кто же вызвал его среди ночи?

Молчаливый офицер, сопровождавший Турнемина, провел его мимо Главного вестибюля, охраняемого швейцарцами, и повернул в Гвардейский зал, куда, как прекрасно было известно Жилю, выходила маленькая лестница, называвшаяся лестницей Короля. Она вела во внутренние кабинеты Его Величества, а еще выше — в Малые апартаменты. К своему огромному удивлению, ни в Гвардейском зале, ни на лестнице Короля Жиль не встретил никакой охраны. Никого…

Только на площадке, куда выходили двери трех кабинетов — Географического, Планов и Артиллерии, — они наконец увидели человека в форме швейцарцев. С радостью узнал в нем Жиль барона Ульриха-Августа фон Винклерида зу Винклерида, своего лучшего друга…

Восторг озарил лицо швейцарца, но, верный приказу, он ни слова не сказал Турнемину, лишь подошел к двери Географического кабинета и постучал. Тотчас же дверь отворилась и появился Тьери, доверенный лакей короля.

— Его Величество просит вас, сударь, вернуться к карете и в ней ждать его дальнейших распоряжений, — сказал Тьери жандармскому офицеру.

Офицер удалился, а заключенного Тьери ввел в кабинет Географии. Что ожидало его там? Оглянувшись, Жиль увидел улыбающееся лицо Винклерида… Улыбка друга подбодрила его. Турнемин быстро подошел к столу, занимавшему всю середину кабинета, и низко поклонился. Двери за ним закрылись…

Король работал, склонившись над столом, на котором в беспорядке лежали карты, компасы, линейки, угольники и масса других вещей. Шелковый халат, наброшенный на кружевную ночную сорочку, слегка растрепанный парик — все говорило с том, что Людовик XVI еще не ложился.

Вооруженный карандашом и линейкой, он исправлял морскую карту с таким видом, будто для короля Франции нет ничего естественней, чем встать среди ночи, чтобы предаться любимой науке.

Усталый вид, горькие складки, что залегли в углах всегда охотно улыбающегося рта, серые тени, появившиеся под глазами, отросшая за ночь борода указывали на то, что это не первая бессонная ночь короля. Его явно мучила какая-то тайна.

Свет падал только на стол и руки короля, оставляя в тени его лицо, словно Людовик боялся выдать собеседнику свои переживания. Но глаза шевалье, как глаза кошки, в темноте видели даже лучше, чем днем. В небольшой комнате, при Людовике XV служившей хранилищем королевских париков, было так тихо, что Жиль отчетливо слышал, как скрипит карандаш, скользя вдоль линейки. Молчание длилось так долго, что Турнемин, неподвижный и взволнованный, успел спросить себя, заметил ли король его присутствие.

С видимым огорчением Людовик XVI наконец отложил свою работу, чтобы вернуться к заботам, столь счастливо на время забытым им. Он откинулся на спинку широкого кресла, устало закрыл глаза и несколько минут массировал основание своего большого бурбонского носа. Еще раз вздохнув, он открыл глаза и посмотрел на молодого человека с горькой печалью.