Золотая лихорадка, стр. 17

Дон Корнелио оказал гостеприимство совершенно незнакомым ему охотникам с тем оттенком непринужденной любезности, которая так характеризует испанцев.

Хотя, по словам дона Корнелио, у него и у самого ничего не было, он так добросердечно предложил своим гостям то немногое, чем обладал, что последние не знали, как и благодарить его за оказанное внимание.

За ужином гости с аппетитом ели куски вяленого мяса и лепешки из маиса, которые запивали пульке 43 и мескалем 44 , а затем, завернувшись в свои сарапе, улеглись на земле, ногами к огню, и вскоре уже казались погруженными в глубокий сон.

Дон Корнелио опять взялся за свою харану. Прислонившись к стволу лиственницы, он тихим голосом начал петь один из бесконечных куплетов испанского романсеро и, бодрствуя таким образом, поджидал возвращения своего компаньона.

При бледном свете луны и смутном отблеске огня виднелось стадо бычков, голов в сто или сто пятьдесят, сбившихся в кучу, и несколько лошадей, которые, фыркая и стуча копытами, доедали свою порцию корма. Испанец не переставая бренчал на своей гитаре, а оба охотника мирно спали.

Так прошло часа два, и ничто не нарушало царствовавшего на биваке покоя. Луна все более и более склонялась к горизонту. Пальцы дона Корнелио костенели, глаза его смыкались, и время от времени, несмотря на все его усилия не заснуть, голова клонилась на грудь. Побежденный усталостью, испанец готов был уже поддаться сну, как вдруг внезапный шум пробудил его от дремоты.

Мало-помалу этот шум, сначала отдаленный и неясный, становился все сильнее — и на прогалине показался всадник, вооруженный длинным копьем, который гнал впереди себя с дюжину полудиких быков и novillos .

Устроив с помощью дона Корнелио быков, вновь прибывший — а это был не кто иной как граф Луи де Пребуа-Крансе — спрыгнул с лошади и присел к огню.

— А! — проговорил он, бросая косой взгляд на лежавших у огня незнакомцев; несмотря на шум, произведенный его появлением, они все еще спали или казались спящими. — У нас гости?

— Да, — ответил дон Корнелио. — Два охотника из прерий. Мне казалось, что неловко отказывать им, раз они просят позволения провести ночь у нашего костра.

— Вы хорошо сделали, дон Корнелио. В прерии никто не только не имеет права отказывать чужестранцу, который просит у вас позволения присесть у огня, но даже обязан разделить с ним свой ужин.

— Я и сам так думал.

— А теперь, дорогой мой, ложитесь рядом с нашими гостями и отдохните. Продолжительное бодрствование после тяжелого вчерашнего дня должно было сильно утомить вас.

— А как же вы сами, дон Луи?.. Неужели вы так и не ляжете в эту ночь? Отдых вам необходим еще больше, чем мне.

— Позвольте мне покараулить до утра, друг мой, — отвечал граф, грустно улыбаясь. — Сон бежит от моих глаз.

Дон Корнелио не стал настаивать, он уже давно успел привыкнуть к характеру своего компаньона и считал совершенно бесполезным спорить с ним в подобных случаях. Несколько минут спустя, закутавшись в свой сарапе и положив под голову харану вместо подушки, испанец уже спал, как убитый.

Дон Луи подбросил несколько охапок хвороста в костер, грозивший угаснуть, скрестил руки на груди и, прислонившись спиной к дереву и устремив глаза куда-то вдаль, погрузился в свои думы. Думы эти, по всей вероятности, были не очень веселые, потому что слезы показались у него на глазах и медленно покатились по бледным щекам, в то время как сдавленные вздохи вырывались у него из груди, а с губ срывались отрывистые слова.

Едва только успел заснуть дон Корнелио, как охотник из прерий, спавший, по-видимому, до сих пор, крепко, вдруг поднялся и крадучись подошел к сидевшему под деревом графу.

Так прошло несколько часов. Луи сидел все еще погруженный в свои грустные думы, а Валентин Гилуа стоял за его спиной, опершись на ружье.

Звезды гасли одна за другой в глубинах неба, опалового цвета полоска показалась на горизонте; птицы пробуждались в листве. Близился восход солнца.

Дон Луи опустил голову на грудь.

— Зачем дальше бороться? — прошептал он грустно. — Чего мне еще ждать?

— Недостойные слова в устах такого мужественного человека, как граф Луи де Пребуа-Крансе, — тихо, но твердо, с упреком проговорил мягкий и мелодичный голос над самым ухом графа.

Граф вздрогнул, словно от электрической искры, нервная дрожь сотрясла все его тело, и он вскочил одним прыжком, глядя блуждающим взором на того человека, который так неожиданно ответил на слова, вырванные у него страданием.

Охотник не изменил позы. Глаза его упорно смотрели на графа с выражением жалости и отцовской доброты.

— О! — прошептал граф, в страхе проводя рукой по вспотевшему лбу. — Это не он! Это не может быть он! Валентин, брат мой! Неужели это ты? А я уж не надеялся еще раз увидеть тебя! Отвечай же, ради самого неба! Ты это или нет?

— Это я, брат, — мягко ответил охотник. — Бог снова ставит меня на твоем пути в ту самую минуту, когда ты приходишь в полное отчаяние.

— О! — простонал граф с тем выражением, передать которое невозможно. — Я тебя давно уже ищу! Я давно зову тебя!

— И я пришел!

— Да, ты пришел, Валентин!.. Но — увы! — уже слишком поздно. Теперь во мне все умерло: и вера, и надежда, и храбрость… Мне остается только одно — лечь в могилу, где похоронены мои надежды и мое исчезнувшее счастье!

Валентин молча смотрел на своего друга… Волна воспоминаний подкатила к сердцу охотника.

Затем он обнял графа и, целуя его в лоб, сказал:

— Ты много страдал, мой бедный Луи, и меня не было здесь, чтобы тебя поддержать и защитить. Но, — добавил он, смотря на небо глазами, полными грусти и покорности воле Провидения, — я тоже испытал, Луи, много горя в глубине этих прерий, где я искал покоя и забвения… Сколько раз казалось мне, что я погибну от отчаяния, сколько раз казалось мне, что я не только близок к сумасшествию, но и совсем схожу с ума, и, несмотря на это, брат мой, я все-таки до сих пор живу, борюсь и надеюсь! — закончил он так тихо, что граф едва мог расслышать последние слова.