Вольные стрелки, стр. 7

Романист и рассказчик-повествователь имеют громадное преимущество перед историком: они не обязаны ограничиваться общим обзором течения жизни и не связаны историческими документами. Они опираются на предания, их область — запутанный клубок мельчайших событий из жизни отдельных людей, который ему приходится распутывать и который холодный и осторожный историк обходит с презрением, отмечая лишь выдающиеся явления и не опускаясь до тех зачастую ничтожнейших причин, которые не только подготавливают их, но иногда и непосредственно вызывают их появление.

Часто усталый от долгой дороги спутник, утомленный громадными, непрестанно открывающимися перед его глазами пейзажами, обвеянный резким, свежим ветром высот, на которых ему приходилось держаться, опускает свои взоры в долину и с невыразимым наслаждением останавливает их на самом скромном сельском пейзаже, который в другое время, быть может, и не возбудил бы в нем ничего, кроме презрения. Также и романист с удовольствием останавливается на мелких эпизодах великой поэмы и слушает бесхитростные повествования старинных авторов о событиях, вскользь упоминаемых в истории, повествования, дополняющие сухой и суровый рассказ о царствах и войнах.

Правда, в этих повествованиях нет широты взгляда, нередко заметно пристрастие, но зато в них видна жизнь, так как, если люди и не точно освещают события, происходившие с ними, то, по крайней мере, откровенно говорят о том, что они чувствовали, что видели, что слышали, и ошибки, которые они при этом допускают, не могут считаться ложью, но — в известном смысле — правдой, и дело романиста отвести им надлежащее место.

Нам много раз приходилось бывать в том узком ущелье, где шайка пограничных техасских охотников, возмутившихся против мексиканского правительства, и мексиканский отряд, сопровождавший караван с серебром, вступили в битву, о которой было сказано в предыдущей нашей повести. Склонившись над крутизной и устремив глаза в развернувшуюся под ногами бездну, мы не раз слушали рассказ о всех перипетиях этой удивительной борьбы, и если бы мы не были уверены в безусловной правдивости рассказчика, то мы не только усомнились бы, но даже сочли бы и вовсе невозможными некоторые факты, имевшие тем не менее место на самом деле. О них-то мы и хотим поведать читателю.

Пограничные бродяги — как презрительно назвали восставших техасцев приверженцы правительства — испустили крик ужаса, увидав двух людей, которые, переплетясь в клубок подобно двум змеям, катились в бездну. Отблески пожара, начинавшего уже за недостатком топлива потухать, освещали по временам неверным красным светом эту сцену, придавая ей какой-то адский оттенок.

Когда первый момент оцепенения прошел, Джон Дэвис, с трудом подавив свое волнение, постарался влить в этих людей, пораженных постигшим их горем, если не надежду, то хоть некоторую бодрость.

Американец справедливо пользовался большим уважением среди своих товарищей. Всем известна была тесная дружба, которая связывала его с их вожаком. Во многих критических обстоятельствах он доказал свое хладнокровие и благоразумие, которые снискали ему уважение и преданность этих людей. Нет ничего удивительного, что при данных обстоятельствах они немедленно собрались на его зов и окружили его, храня молчание. Каждый инстинктивно чувствовал, что среди них только один достоин быть преемником Ягуара, и этот один есть американец, пришелец с Севера.

Джон Дэвис разгадал чувства охотников, но не выдал этого, он был бледен и сумрачен. Внимательным взглядом обвел он всех. Все это были люди с мужественными, загорелыми лицами. Они стояли опершись на карабины, устремив на него свои еще полные печали глаза и, по-видимому, молча признавали за ним ту власть, которую он собирался, как они предполагали, возложить на себя.

Предположение их, однако, не оправдалось, по крайней мере в тот момент. Дэвис не имел в виду провозгласить себя вождем, его полностью поглощала мысль об участи несчастного друга, и все остальное исчезало перед этим.

— Друзья, — начал он прочувственным голосом, — нас поразило ужасное горе. Мы должны собрать всю нашу волю, всю силу нашего духа. Женщины плачут, мужчины мстят. Смерть Ягуара — невосполнимая потеря не только для нас всех, но и для того дела, которое мы поклялись защищать и преданность которому он доказал всей своей жизнью. Но прежде чем оплакивать вождя, во всех отношениях достойного сожаления, испытываемого нами, мы должны исполнить один долг, и если мы пренебрежем этим долгом, то нас будут мучить, к сожалению запоздалые, упреки раскаяния.

— Говори! Говори, Джон Дэвис, мы готовы сделать все, что ты прикажешь! — воскликнуло в один голос собрание.

— Благодарю вас, друзья, — вновь начал американец, — за ваше единодушие. Я не хочу думать, что великая душа и благородное сердце, какие были у нашего любимого вождя, умерли. Бог не допустит этого! Я верю, не разобьется душа того дела, за которое мы так долго, с такой отвагой и самоотверженностью бьемся. Бог сотворит чудо для нашего вожака, мы увидим его среди нас целым и невредимым! Но, что бы ни случилось с нами, если мы будем лишены и этой последней надежды, по крайней мере, не оставим ее, как трусы, и попытаемся спасти того, кто много раз сам готов был идти на смерть за каждого из нас. Что до меня, то клянусь всем святым для меня в мире, что я не уйду отсюда, не убедившись вполне, действительно ли Ягуар умер или он еще жив.

При этих словах по рядам присутствующих пробежал шум одобрения.

Джон Дэвис продолжал:

— Кто знает, быть может, наш несчастный вождь не разбился совсем, но еще дышит на дне этой проклятой бездны. Не пошлет ли он нам упрека, если мы трусливо покинем его!

Пограничные бродяги испустили крик и дали общую торжественную клятву найти вожака живого или мертвого.

— Хорошо, друзья, — воскликнул американец, — если, к великому несчастью, он мертв, мы предадим тело его земле и не оставим его на растерзание диким зверям. Но, повторяю вам, предчувствие, одно из тех, которые никогда не обманывают, так как исходят от Бога, говорит мне, что он жив.