Тунеядцы Нового Моста, стр. 9
— Предлог для этого очень простой, — отвечала Диана.
— Какой?
— Ты больна, моя прелестная Жанна.
— Больна? — с беспокойством поспешно воскликнул граф.
— О, это пустяки! — сказала Жанна, поцеловав мадмуазель де Сент-Ирем. — Только твоя дружба может делать тебя такой проницательной, моя Диана; благодарю тебя.
— Утешься, сумасшедшая, — произнесла девушка самым ласковым тоном, — ваша разлука продлится недолго; вечером к тебе вернется твой прекрасный рыцарь. Довольна ты?
— Довольна и счастлива.
Дю Люк обернулся к слуге, неподвижно стоявшему за его стулом.
— Собак не нужно; скорее! Только оседлать мне Роланда, я сейчас еду!
Слуга ушел.
— Вернешься? — обратилась к мужу Жанна.
— Мигом, душа моя; чем скорей уеду, тем раньше вернусь.
— Только прежде поцелуй сына.
— Еще бы! Уехать без его поцелуя — все равно что не проститься с тобой.
— Говори так, мой Оливье, я не ревную.
Диана де Сент-Ирем побледнела и, несмотря на все усилия, не могла окончательно одолеть волнение.
Она ревновала, но к кому?
Его преподобие Грендорж немножко подозревал, к кому, и жадно следил за ней глазами.
Встали из-за стола.
— Я узнаю, зачем и куда он сегодня едет… — думала Диана, опираясь на предложенную ей графом руку, и прибавила: — А ко мне, моя Жанна, ты ревнуешь?
— Ты мой друг, моя сестра, и я люблю тебя, — заверила ее мадам дю Люк.
Они вышли из столовой.
ГЛАВА II. Где доказывается, что маленькое подспорье может принести большую пользу
Полчаса спустя граф дю Люк выехал из замка. Но он не поехал по хребту холма, прямой дорогой в Морсан, а повернул на узкую, извилистую тропинку, которая спускалась в долину и упиралась в площадь деревни Аблон. Граф так задумался, что не заметил белую фигуру, наклонившуюся со стены между двумя зубцами башни и пристально глядевшую ему вслед. Это стройное, воздушное виденье была Диана де Сент-Ирем.
Что ей был за интерес следить за графом? Она одна могла объяснить это: прелестный демон никому никогда не поверял своих мыслей.
Оливье ехал, опустив поводья и предоставляя лошади идти как знает.
Его семья, уроженцы Лимузена, пользовались некоторым влиянием в провинции во время смут, целое столетие волновавших королевство.
Отец Оливье, умерший за два года до начала нашего рассказа, оставил сыну громадное по тому времени состояние; Оливье, молодой, богатый, предприимчивый, не играл никакой роли ни в своей партии, ни в католической, а чувствовал между тем, что в нем начинает пробуждаться честолюбие и еще другое чувство, быть может; он не анализировал разнообразных ощущений, которые его волновали.
Отец был строг и никогда не допускал возражений; привычка покоряться его железной воле развила в молодом человеке слабость характера. Он отличался редкой добротой, замечательной отвагой и благороднейшим характером, но в нем навсегда осталась склонность слушаться чужих указаний, сомневаться в себе, и это сделало его беспокойным, подозрительным, нерешительным, как мы уже видели даже в пустом случае. При первом энергичном слове или намеке человека с более сильным характером он подчинялся и поступал часто против своего собственного желания.
Он и не думал получать никакого приглашения на охоту к графу де Шермону, и Бог знает, как бы ему удалось выпутаться из своей лжи, если б не вмешалась Диана. Но тут, когда дело уже обошлось и он был свободен поступить как знает, ему досадно стало и на свою собственную неловкость, и на девушку за ее вмешательство, и на графиню, зачем она так скоро согласилась с мнением мадмуазель де Сент-Ирем; мания во всем видеть непременно какую-нибудь тайную причину доводила его даже до сомнения в такой чистой, простодушно искренней любви жены, которую и сам он любил до безумия.
Мы немножко подробно описали графа дю Люка, но нам нужно хорошенько его узнать со всеми его достоинствами и недостатками, так как виновником своего несчастья был единственно он сам.
Доехав до подошвы холма, граф подогнал лошадь и остановился у трактира с ярко освещенными окнами.
На стук лошадиных копыт вышел слуга; луна светила очень ярко; узнав графа, слуга почтительно снял шапку и поспешил подхватить лошадь под уздцы. Оливье соскочил с седла.
— Подержи мою лошадь, Бенжамен, — ласково сказал он, — я на минуту.
Комната, в которую вошел граф Оливье, была большая и очень ярко освещенная; там сидел только тот солдат, которого мы видели вечером на деревенской дороге. За прилавком стояла хозяйка. Солдат сидел у стола, положив возле себя пистолеты и огромную рапиру, и аппетитно ужинал жареным кроликом, запивая страшно кислым вином, однако не морщась и, видимо, находя его даже очень вкусным. Ведь на вкус и цвет товарища нет.
Увидев графа, хозяйка подбежала к нему с почтительными поклонами. Солдат поднял было голову, равнодушно взглянул на вошедшего, но сейчас же опять перестал обращать на него внимание и деятельно принялся оканчивать ужин.
— Вы здесь, господин граф! — вскричала хозяйка.
— Тс-с, Мадлена! — отвечал он, приложив палец к губам. — Не называйте меня! Где ваш отец? Он, вероятно, меня ждет?
— Да, монсеньор.
— Опять? — с улыбкой упрекнул ее Оливье.
— Простите, сударь.
— Ну хорошо, дитя мое; дайте мне вина вон на тот стол, — показал он на стол против того, за которым сидел солдат, — и попросите старика ко мне.
— Сюда, сударь?
— Да, дитя мое.
— Иду, сударь!
И она убежала, легкая, как птичка. Граф сел и для виду налил себе вина.
— Славная девушка! — проговорил солдат. — Весела, свежа, как весеннее утро. Один вид хорошенькой девушки развеселил меня!
Так как эти слова могли и не относиться к нему, граф ничего не ответил, но для развлечения стал рассматривать странного человека, на которого до той минуты не обращал никакого внимания.
Солдат был широкоплечий, мускулистый здоровяк, несмотря на свои пятьдесят с лишком лет. Физиономия его, представлявшая смесь смелости, хитрости, откровенности и беспечности, говорила, что это был опытный малый, не раз видевший смерть лицом к лицу в битвах и вынесший из них больше толчков и философии, чем богатства; загорелое лицо с иссохшей кожей, сверкающие черные глаза, крючковатый нос и длинные густые усы придавали ему оригинальный вид, но не имели ничего отталкивающего. Костюм был самый простой: легкая кираса прикрывала изношенную, потемневшую буйволовую куртку; толстые панталоны синего сукна были заправлены в громадные сапоги с железными шпорами; рядом с рапирой и шпагой на столе лежали войлочная шляпа с поблекшим пером и свернутый плащ; прежде он был, должно быть, темно-серый, но от дождя, солнца и частого употребления сделался какого-то неопределенного цвета.
Вообще, по мнению графа, это был такой человек, которого в дороге приятнее было бы иметь возле себя, нежели позади или впереди.
Кончив ужин и залпом проглотив вино, солдат громко кашлянул, причмокнул в знак удовольствия, достал из кармана почерневшую трубку, набил ее табаком и закурил, зажав в уголке губ, с видом человека, собирающегося отдохнуть вволю после чудесного ужина. Синеватое облако дыма мигом закрыло его с ног до головы.
Графа невольно влекло к этому человеку, и он уже собирался приветливо заговорить с ним, как вошел трактирщик.
Хорошенькая Мадлена снова стала за прилавком, а отец ее с шапкой в руке поспешно пошел к графу.
— Ну что? — спросил его Оливье.
— Я исполнил ваши приказания, — отвечал хозяин.
— Видел ты малого?
— Точно так, монсеньор.
— Что он тебе сообщил?
— Ничего путного. Правду сказать, монсеньор, при всем моем почтении к вам, лучше бы вы поручили кому-нибудь другому эти дела.
— Отчего? — нахмурил брови граф.
— Оттого что, с вашего позволения, монсеньор, я не верю тут ни одному слову. Этот человек просто пройдоха, картежник и больше ничего. Кроме того, он водится с такой компанией, от которой хорошего трудно ждать.