Росас, стр. 34

Вне всякого сомнения, — история печальной эпохи террора подтверждает это—женщины-портеньос обнаружили нравственное мужество, твердость и достоинство характера и, можно сказать, высоту и смелость такие, — колким упреком некоторым дамам федерации и порочным людям опоре святого дела.

Прелестные головки этих андалусиек Америки держались гордо и высоко: они, казалось, так хорошо были пристроены на их белых плечах, что гордые портеньяс не удосуживались пригнуть их, проходя мимо вельмож. Скромная одежда патриотки представляла поразительный контраст с пышным шелковым платьем богатой и гордой федералистки.

Роскошные волосы, в которых прежде красовался lordelaire — воздушный цветок, не выносили отвратительного шиньона федерации — только тонкая розовая лента красовалась среди локонов и цветов на шляпе.

Все эти мелочи считались преступлением, и та же самая мораль, которая видела их таковыми должна была изобрести судей и палачей.

Банды головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.

Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у девушки, выходящей из церкви, не было на голове девиза федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторону прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.

Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у одной церкви.

Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена бандитами, толпившимися вблизи церкви.

Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели.

Мать ее, которую задержали другие, вскричала:

— В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!

— Нет, матушка, — отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, — мужчины находятся в Луханском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались женщины и шакалы.

Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и честные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых они боялись переступать.

Богатые кварталы города были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии 24. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими, должны были служить достаточной платой за поглощаемое конфитерами вино.

Кафе были битком набиты с четырех часов вечера.

Несчастье тому, у кого борода, волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника.

С заходом солнца улицы пустели: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.

Каждые полчаса серенос испускали дикие крики смерти.

Ни одна страна не имеет в своих летописях столь жестоких страниц.

В Буэнос-Айресе официально все пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно было быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой — сделаться убийцей самому.

Пусть читатель не думает, что мы измышляем ужасы для удовольствия изложить их на бумаге — мы еще скрашиваем истину, которую во всей ее наготе наше перо не осмеливается описывать.

Итак, для собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда.

Во всех странах уступчивость вследствие какой-нибудь власти, как бы жестока или тиранична ни была эта власть, всегда является спасением.

В Буэнос-Айресе было так же!

Истинные федералисты, честные и мужественные — их было немного (иностранцы, естественно, не были ни федералистами, ни унитариями), простые люди, никогда не думавшие о политике: женщины, молодые люди, дети, старики — все прониклись мыслью о необходимости быть жертвой или палачом.

Вот что происходило в Буэнос-Айресе в 1840 году, в правление этого тигра с человеческим лицом, носившего имя Росаса, и, повторяем, мы еще смягчили картину, — всю истину описать невозможно.

Часы пробили пять раз в спальне дона Луиса, дон Мигель поднял голову, провел пылающей рукой по потному лбу и, выйдя тихими шагами из спальни, вошел в свой кабинет и бросился на диван. Усталость не замедлила погрузить его в глубокий сон, продолжавшийся до девяти часов утра.

ГЛАВА XV. Как Росас проводил свое утреннее время в Сантос-Луаресе

Первый проблеск дня начинал рассеивать сумрак ночи: уже можно было смутно различать плотные бесформенные массы, разбросанные повсюду в лагере Сантос-Луаресе. Сотни повозок, кучи земли на краю свежевырытых рвов, батареи пушек, кучи ядер, картечь, разбросанная в беспорядке, лошади, оружие, солдаты, женщины, — все было перемешано между собой.

Первые звуки пехотного барабана, кавалерийского рожка, завывания корпуса индейцев, крики негров, топот лошадей, крики гаучо, ловивших коней своим лассо—все это образовало странный, неописуемый концерт, раздиравший уши.

Главная квартира находилась на правой стороне лагеря, в большом ранчо, где, однако, генерал не спал никогда, — как это мы уже говорили, — хотя там ему и стелили постель.

В тот момент, к которому относится наш рассказ, Росас остановился у штаб-квартиры, перед дверьми которой толпа офицеров всех степеней и горожан угощалась матэ.

Этот человек с железным характером, проведя ночь без сна, подобно своей лошади, а, может быть, еще хуже ее, был, однако, свеж, бодр и силен, как будто он только что встал с пуховой постели.

С суровым и мрачным выражением лица, в пончо и офицерской шляпе, без шпаги и знаков отличия он шел по своему двору, мимо офицеров своего штаба, никого не удостаивая взглядом.

Посреди ранчо помещался стол из пихтового дерева, почти сплошь заваленный бумагами, рукописными и печатными. Вокруг этого стола сидели трое секретарей, бледных, с впалыми глазами, молчаливых и ничего не делающих, генерал Корвалан стоял возле них с огромным ворохом запечатанных депеш в руках.

Все встали при входе Росаса. Он, сняв шляпу и пончо, бросил их на постель и принялся ходить из угла в угол по комнате, между тем как секретари и его адъютант, которым он не поклонился, продолжали стоять возле своих стульев.

Почти тотчас же на пороге комнаты появился солдат с чашкой матэ в руке и остался стоять там неподвижно.

Росас продолжал свою прогулку.

Через некоторое время он протянул руку, взял матэ, сделал два или три глотка и, возвратив матэ солдату, продолжал шагать по комнате.

Солдат замер с матэ в руке. Эта сцена возобновлялась до тех пор, пока bombilla 25 не оказалась пустой, тогда солдат вышел, чтобы наполнить ее снова.

Секретари и адъютант стояли неподвижно, как статуи.

Росас продолжал прогуливаться по комнате. Солдат с матэ входил ивыходил.

Эта пантомима продолжалась, по меньшей мере, три четверти часа.

Наконец, Росас остановился перед столом и весело сказал своим секретарям, как будто только сейчас их заметил:

— Садитесь!

Они повиновались.

Затем он повернулся с удивленным видом к Корвалану.

— Как! Вы здесь?

— Да, высокочтимый сеньор!

— Когда вы прибыли?

— Час тому назад.

— Что произошло в городе?

— Решительно ничего, высокочтимый сеньор.

— Они веселы?

— Да, сеньор!

— А Викторика, что с ним?

— Я его видел сегодня ночью. Он чувствует себя очень хорошо, высокочтимый сеньор.

— Когда вы его увидите, передайте ему мои поздравления. Так как Гальехо не вернулся вчера, то я его считал мертвым. Видели вы дона Фелипе?