Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2, стр. 101

— Иду, командир, приказания ваши будут исполнены в точности, желаю успеха!

— Як вашим услугам, — обратился Мишель к девушке.

— Ну, а я-то? — вскричал Паризьен.

— Ты? Оставайся здесь.

— Гм, — проворчал он, по своему обыкновению, — это мы посмотрим.

— Пойдемте, сударь, — сказала Лилия, плотно закутываясь в теплую накидку.

Они вышли из шалаша.

Едва скрылись они из виду, как Паризьен крадучись последовал за ними, прилагая все старание, разумеется, чтобы не увидал его командир, который не простил бы ему такого ослушания.

ГЛАВА XXVII

Сыроварня в Вогезах

После обильного обеда или изысканного ужина большая часть гастрономов, если не все, дабы пробудить жажду к последнему и решительному нападению на расставленные перед ними бутылки разных форм и величин с отличным вином, отрезают себе с наслаждением ломтик грюэрского сыра, не подозревая, что эта скромная принадлежность десерта чуть ли не одно из самых поэтических произведений, когда-либо измышленных гастрономией.

Однако нет ничего, что изготовлялось бы при обстановке более пленительной и среди природы более живописной. Там, где прекращается всякая промышленная деятельность, начинается та, от которой происходит грюэрский сыр.

Высокие горы, душистые травы — вот свидетели и неизбежные условия его изготовления.

Стремясь всегда ближе к небу, этот почти неизвестный промысел процветает на одних местностях с атамактом, тмином, альпийской трехцветной фиалкой, горным паклуном, ползучим пятилистником и душистым Ивановым цветом.

Когда пробуют низвести это своеобразное производство ближе к долинам, сыр портится, невкусен, и надо опять подниматься на высоты.

До войны с Пруссией, между Гебвиллером и Эльзасским Бал оном, в окрестностях Мюрбаха, находилась сыроварня обширных размеров, ныне, вероятно, уже не существующая.

И там, надо полагать, как везде, где пруссаки проходили в Эльзасе, они оставили за собою одни развалины.

Мы опишем место в немногих чертах.

Трудно передать словами величественный и вместе живописный вид площадки, где стояла сыроварня. С самого порога двери расстилалась перед глазами цепь Вогезов, вершины которых смутно обрисовывались вдали на краю небосклона.

У подножия площадки, точно бездна, уходила вглубь Гебвиллерская долина с рядом вершин в четыре этажа, высившихся по обе стороны ее, справа и слева, тогда как туманная пелена носилась над этою пропастью и делала ее невидимою. Ущелье поднималось к северо-западу до самого центрального кряжа, где расширялось в площадки, летом зеленеющие, но зимой, как и в настоящую минуту, покрытые снегом. Над ними высился Ротабах со своим изрытым гребнем, еще выше выставлял свою величественную и спокойную главу Гонек, к северу бесчисленное множество вершин выглядывали одна из-за другой, точно волны морские, которые бегут вдогонку, вдали стоял, со своею формою в виде конторки, Донон, высшая точка Вогезов в департаменте Нижнего Рейна, направо в смутной дали простиралась долина Рейна, а по другую сторону, далеко-далеко, хребет Шварцвальда со своими неправильными зигзагами выделялся на небосклоне, еще рдевшем от последних лучей вечерней зари. Леса, уже полные мрака, казались большими черными пятнами при первом взгляде на эту обширную картину природы.

И постройка дома была из самых странных. Лицевой фасад составлял самую главную часть его. Так как он был очень длинен и с двумя рядами окон, то скат крыши образовывал тупой угол и придавал строению вид приплюснутый. Крыша была из гонта, то есть драниц наподобие шифера; на ней лежало несколько больших камней, чтобы не снесло ее бурей. Окна, полукруглые сверху, вообще имели свинцовые рамы с мелкими стеклами; но некоторые из этих переплетов, вероятно уничтоженные временем, заменены были новейшими рамами, неприятно поражавшими взор в сопоставлении со старыми. На боковом фасаде были небольшая дверь, ворота и несколько круглых отдушин конюшни; к противоположному фасаду примыкал громадный деревянный хлев с такими же отдушинами. На камне число 1574, высеченное рельефом, свидетельствовало о почтенной древности. Маленькая дверь вела в сени, где деревянный фонтанчик день и ночь бил тоненькою струйкой, чистой как кристалл, в сосновое корыто, из которого вода стекала по желобу на двор. В этих сенях, где постоянно журчала вода, стирали белье, полоскали овощи, мыли формы для сыра и даже поили скот зимою. Из сеней проходили в другое помещение, истинно поражающего, циклопического характера. Всем известны громадные очажные колпаки, под которыми могло укрываться целое семейство и где дым мог клубиться, не встречая препон. Пусть теперь читатель представит себе, что подобный колпак простирается до стен и составляет потолок: так была построена эта обширная комната. Громадный очаг с трубой занимал главную стену и один служил источником света, вековая сажа покрывала стены снизу доверху; она облепляла всякий предмет, блестела, как черный мрамор, и с течением времени стала тверда, как бронза; над очагом была утверждена железная полоса с крюком, чтобы вешать котел, и поддерживалась она приставленною к ней под прямым углом другою такою же полосою, поворачивавшеюся на кольцах; против очага старый поставец красовался с лучшею посудою маркара или сыровара; копоть выкрасила и поставец, подобно стенам, великолепною черною, как гагат, краскою, пол выложен был неровными, но тщательно пригнанными камешками.

Такая комната в вогезских сыроварнях — убежище от зимних непогод. Когда стужа стоит на дворе и снег лежит слоем в несколько метров толщины, когда горцы заключены в своих жилищах, крытых гонтом, и окна не пропускают света, засыпанные белыми хлопьями снега, который окружает сыроварню как бы ночным мраком, жители ее уходят в эту горницу, где нередко остаются по целым неделям, и ничто не изобличало бы снаружи существования жилья, потонувшего в снегу, если б высокая труба не выходила из снега и голубоватый дым не взвивался к небу длинною спиралью.

На этом мы остановим и то уже очень длинное описание наше и вернемся к нашему рассказу.

В тот день, когда ход событий приводит нас в эту сыроварню, там царствовало необычайное оживление; часам к семи вечера человек двадцать мужчин и женщин сидели в большой горнице вокруг накрытого посреди комнаты длинного стола и усердно ели наскоро приготовленные кушанья патриархальной простоты: вареный картофель, облитый молоком, яичницу с сыром и тому подобное. Все это запивалось кислым молодым вином, которое драло горло.

Эта обширная комната с довольно низким потолком и выбеленными известкой бревенчатыми стенами освещалась лампами, прибитыми в простенках окон, и желтыми сальными свечами, которые горели в тяжелых медных подсвечниках, поставленных на столе в некотором расстоянии один от другого; в одном из углов в нише гудела печь, распространявшая тепло до самого дальнего конца горницы.

Эти двадцать человек, которые ели с таким аппетитом, очевидно, были местные жители; одежда их не отличалась изяществом, прическа казалась очень небрежна — мужчины, по большей части сильные, средних лет, имели холщовые куртки и толстые шерстяные жилеты, у женщин корсажи из толстого и яркого цвета материи оставляли на виду рукава рубашки. Однако, несмотря на эти простые наряды, многие лица носили отпечаток изящества, выражали ум и освещались огненным взором, который поражал при всей остальной обстановке. На конце стола, как хозяин, сидел высокий старик мускулистого сложения, с крупными чертами лица и вида степенного, настоящий тип горца. Это был глава этого дикого племени. Направо от него сидела женщина лет сорока пяти, а по обе стороны старой четы помещались семь рослых детин вида смелого, сходство которых с ними изобличало близкое родство — действительно, эти семь молодцов были сыновья хозяина сыроварни, процветавшей их трудом.

Остальные места заняты были приезжими.

Чтобы не держать долее читателя в неизвестности, скажем, что все эти приезжие, случайно собравшиеся в вогезской сыроварне, наши старые знакомые альтенгеймские вольные стрелки, к которым примкнул Отто фон Валькфельд со своим отрядом с тех пор, как они оставили развалины у Дуба Высокого Барона.