Чистое сердце, стр. 59

— Да исполнится воля Божия, — сказала она, — мы остаемся в пустыне.

— Как! — воскликнул я с радостным изумлением. — Вы соглашаетесь остаться со мной?

— Разве я не твоя мать? — ответила она с бесконечной добротой, прижимая меня к сердцу.

ГЛАВА XXIII. Продолжение предыдущей

Снаружи, за дверью дома охотника продолжался вой команчей. После минутного молчания, справившись с волнением, Чистое Сердце возобновил свой рассказ.

— Напрасно умолял я матушку оставить меня под защитой Бога и вернуться с Эусебио на асиенду; ее решение было неизменным.

— С тех пор как я обвенчалась с твоим отцом, — сказала она мне, — какие бы требования он не высказывал, как бы они ни были несправедливы — я всегда оставалась для него скорее покорной и преданной рабой, чем женой с равными правами. Никогда с моих губ не срывалась жалоба, никогда я не противоречила его воле, но сегодня чаша терпения переполнилась. Прогнав тебя, отказавшись выслушать мои мольбы, презрев мои слезы, он показал наконец всю суровость своего сердца, эгоизм и жестокую гордость, которые им управляют. Человек, принявший хладнокровное решение поступить так варварски со своим первенцем, не имеет сердца. Приговор, произнесенный им над тобой, я, в свою очередь, произношу над ним. Отныне мы будем жить по закону возмездия, по закону пустыни: око за око, зуб за зуб.

Как многие слабые натуры, привыкшие робко склонять голову под натиском, моя мать, лишь только дух возмущения вошел в ее сердце, стала настолько же упорной, насколько прежде была уступчивой. Тон, которым она произнесла эти слова, сразу показал, что мои настояния будут бесполезны, поэтому лучше уступить. Я попробовал обратиться к Эусебио, но при первых же словах этот честный малый остановил меня, рассмеявшись мне в лицо, и сказал ясно и решительно, что видел мое рождение и надеется увидеть мою смерть.

И с этой стороны нечего было надеяться на поддержку, и я отказался от борьбы.

Я напомнил матушке, что, заметив ее исчезновение, отец вместе с прочими обитателями асиенды пустятся в погоню, и если мы не постараемся уйти подальше, неизбежно будем задержаны.

Мать и Эусебио приехали верхом. К несчастью, лошадь моей матери от усталости совсем разбила ноги и не способна была следовать за нами. Мы сняли с нее седло и оставили ее на произвол судьбы. Мать села на другую лошадь, мы с Эусебио следовали за ней пешком, в то время как наши собаки бежали впереди. Так наш караван пустился в путь.

Мы не знали, куда идем, и не очень заботились об этом. Равнины сменялись лесами, ручьи — реками, а мы продолжали продвигаться вперед, добывая себе пропитание охотой и останавливаясь там, где нас заставала ночь, не испытывая сожаления о прошлом, не заботясь о будущем.

Почти месяц мы двигались все вперед, избегая по возможности встречи с дикими зверями и дикарями, казавшимися нам одинаково свирепыми.

По воскресеньям мы обычно прерывали путешествие и проводили этот день в благочестивых беседах. Мать читала Библию и толковала ее Эусебио и мне. В один из таких дней, около трех часов пополудни, когда жара начала спадать, я поднялся и взял ружье, собираясь поохотиться, так как наша провизия подходила к концу. Матушка ничего мне не сказала, хотя, как я уже упоминал, воскресенье мы посвящали отдыху, и я отправился с двумя собаками.

Шел я довольно долго, не замечая ничего, на что стоило бы потратить заряд, и прошел уже около двух миль, как вдруг собаки, бежавшие по привычке впереди меня, поджали хвосты и вернулись ко мне в необычайном беспокойстве.

Хотя я и был новичком среди лесных охотников, но тем не менее счел необходимым действовать осмотрительно, не зная, с каким врагом мне придется встретиться. Я продвигался шаг за шагом, осматривая окрестности и прислушиваясь к малейшему шуму.

Недолго пришлось мне находиться в неизвестности: вскоре послышались ужасные крики.

Первым моим порывом было скрыться, но любопытство удержало меня, и зарядив ружье, чтобы быть готовым ко любому приключению, я продолжал пробираться в ту сторону, откуда неслись все более сильные и отчаянные крики.

Вскоре мне все стало ясно: среди деревьев, на довольно широкой поляне я заметил пятерых или шестерых индейских воинов, борющихся с ожесточением отчаяния против превосходящего числа врагов. Индейцы, очевидно, были захвачены на стоянке, так как ноги их лошадей были спутаны, костер потухал. На земле были распростерты несколько оскальпированных трупов.

Эти воины, несмотря на численное превосходство врагов, боролись с отчаянной храбростью, не уступая ни пяди, гордо отвечая воинственными криками своим противникам.

Индеец, казавшийся вождем оборонявшихся, был молодым человеком не более двадцати лет, хорошо сложенным, с бесстрастным выражением лица. Нанося ужасные удары, он не переставал ободрять своих товарищей и поддерживать в них мужество.

Ни та, ни другая из сторон не имела огнестрельного оружия, индейцы боролись топорами и длинными пиками с железными заостренными концами. Внезапно несколько врагов одновременно набросились на молодого вождя, и, несмотря на его геройские усилия, им удалось повалить противника. Затем я увидел руку, ухватившую его длинные волосы, и нож над его головой.

Не помню, что я испытал при виде этого, какое чувство охватило меня, но я машинально сбросил с плеча ружье и выстрелил. Затем, с криком бросившись на поляну, я разрядил еще два пистолета в двух людей, стоявших ко мне ближе всех. Тогда случилось нечто невероятное, чего я никак не ожидал и не мог предвидеть.

Индейцы, испуганные выстрелами и моим внезапным появлением, решили, что к их противникам подоспела помощь, и, не думая больше о борьбе, скрылись с необыкновенной быстротой, присущей им при малейшем неблагоприятном повороте судьбы.

Я очутился наедине с теми, кого спас. Участвуя в первый раз в сражении (если можно так назвать мои действия во время боя), я испытывал волнение, неизбежное для первого приключении подобного рода, ничего не видел и не слышал. Я стоял среди поляны, как статуя, не зная, нужно ли мне двигаться вперед или назад; мои борзые, не покинувшие меня, стали по обе стороны, скаля зубы, с глухим, сердитым ворчанием.

Не знаю, кто первый сказал, что неблагодарность — белый порок, а признательность — красная добродетель, но кто бы он ни был, он прав.

Предводитель, которого я спас таким чудесным образом, не отдавая себе в том отчета, и его товарищи бросились ко мне, осыпая меня знаками уважения и благодарности.

Я машинально отвечал по-испански на похвалы, расточаемые индейцами на своем звучном языке, в котором я не понимал ни слова.

Когда первый порыв радости прошел, легкораненый вождь усадил меня к огню, и пока его товарищи добросовестно снимали скальпы с павших врагов, стал меня расспрашивать на испанском языке, которым владел довольно хорошо.

Обращаясь ко мне со словами горячей благодарности и назвав меня несколько раз большим храбрецом, он рассказал, что имя его Нокобота (что означает «буря»), что отряд его составляет часть великого и могущественного племени команчей, прозванных царями прерий, что он родственник знаменитого вождя по имени Черный Олень. Отправившись с несколькими охотниками на охоту за антилопами, он был застигнут отрядом охотников-апачей, заклятых врагов его племени, и если бы Владыка Жизни не привел меня на помощь, то он и его товарищи неминуемо погибли бы. Мнение это я должен был признать справедливым.

Узнав мое имя, предводитель сказал, что отныне он будет считать меня братом, хочет ввести меня в свое племя и не согласится на разлуку с человеком, спасшим ему жизнь.

Слова Нокоботы навели меня на одну мысль. Существование, которое нам приходилось вести, беспокоило меня не из-за себя, — так как эта жизнь, свободная и непринужденная, пришлась мне по душе, — но из-за моей бедной матери, привыкшей к комфорту цивилизованной жизни. Я боялся, что она долго не сможет выносить неудобства и лишения, которым подвергалась из любви ко мне.