Гламорама, стр. 94

Спустившись под землю, я оказываюсь в коридоре с голыми стенами, и когда я вытягиваю руку, пальцы мои задевают холодный кирпич, из которого они сложены, и я иду по нему, напевая — тише, тише, не шуми, голоса кругом слышны [114], — и так я дохожу до другой двери, завешанной еще одним плакатом Кельвина Кляйна, на котором — еще одна пляжная сцена с Бобби, гордо демонстрирующим свой брюшной пресс рядом с проигнорированной красоткой, и в мгновение ока я стою перед ним, пытаясь понять, что означают странные звуки, которые записаны на внезапно ставшим невероятно тихим саундтреке. Я вижу ручку, которую, очевидно, мне следует повернуть, а повсюду по бетонному полу разбросаны кружочки конфетти.

Странно, но почему-то мне вспоминается вдруг моя мама и концерт Джорджа Майкла, на котором я был через несколько дней после ее смерти, азалии в квартале, где мы жили в Джорджтауне, вечеринка, на которой никто не плакал, и шляпка с вышитой на ней алой крошечной розой, которую Лорен Хайнд дала мне в Нью-Йорке. Сделав последний глоток «Evian», я пожимаю плечами и поворачиваю ручку, и в это мгновение свет вновь мигает.

— Самое важное — это то, о чем ты даже не догадываешься, — говорит мне режиссер.

Шорох у меня за спиной. Я оборачиваюсь, продолжая открывать дверь.

Джейми быстрым шагом направляется ко мне, она одета в фуфайку, волосы уложены назад, на руках — длинные, до локтей, резиновые перчатки.

Я улыбаюсь ей.

— Виктор!— восклицает она. — Не смей!

Дверь открывается.

Сконфуженный, я поворачиваюсь и заглядываю внутрь комнаты.

Джейми кричит что-то неразборчивое у меня за спиной.

Тренажеры и прочее спортивное оборудование сдвинуты в угол облицованного звукоизолирующими панелями большого зала, посредине которого установлен стальной операционный стол, где в какой-то нечеловеческой позе скрючилась на спине с ног до головы покрытая то ли маслом, то ли вазелином нагая восковая фигура: ноги ее разведены в стороны и закреплены скобами, мошонка и анус выставлены напоказ, руки закинуты за голову и привязаны к веревке, наброшенной на крюк, вбитый в потолок.

Некто с черной лыжной маской на лице сидит в кресле-качалке рядом со столом и кричит на манекена на каком-то языке, похожем на японский.

Брюс сидит рядом с этим человеком, сосредоточенно взирая на металлическую коробку и держась руками за два рычажка, которые выступают у нее по бокам.

Бентли Харрольдс снимает всю эту сцену на видео — камера установлена так, чтобы в кадр попадал только манекен.

Я смущенно улыбаюсь, удивленный тем, с каким серьезным видом снимает все это Бентли и как ненатурально и грубо сработана восковая фигура.

Человек в черной лыжной маске снова выкрикивает что-то по-японски, а затем делает знак Брюсу.

Брюс мрачно кивает, кладет руку на рычаг и нажимает на него, отчего лампочки в зале мигают, и мой взгляд моментально прослеживает, куда идут провода, выходящие из коробки, и обнаруживает, что они соединены с манекеном при помощи разрезов, сделанных в его сосках, пальцах, яичках и ушах.

В зале стоит такой холод, что зуб на зуб не попадает: гротескно дернувшись, манекен внезапно оживает, визжит, выгибает несколько раз дугою тело, подскакивая на столе, его шейные жилы напрягаются, и пурпурная пена начинает извергаться из его ануса, в который тоже воткнут провод, только толще, чем остальные. Возле колесиков, которыми оканчиваются ножки стола, валяются пропитанные кровью белые полотенца — на некоторых кровь уже запеклась и почернела. Что-то — это, наверное, кишки — медленно лезет наружу из еще одного, широкого разреза в животе манекена.

Съемочной группы в зале нет.

С перепугу я роняю бутылку из-под Evian, и она падает со стуком, услышав который Бентли поворачивается.

У меня за спиной Джейми визжит:

— Уберите его отсюда!

Сэм Хо издает звуки, которые я никогда не слышал из человеческих уст, и в перерывах между этими руладами боли он кричит: «Простите! простите! простите!», и тут фигура в черной лыжной маске выходит из кадра и снимает ее.

Потный и запыхавшийся Бобби Хьюз бормочет — я не уверен, к кому он обращается: «Убейте его!», а затем — это уже явно к Бентли: «Продолжай снимать!»

Брюс встает и маленьким острым ножичком ловко отсекает Сэму Хо член. Сэм умирает с именем матери на устах, и кровь хлещет как из лопнувшей трубы, пока не вытекает вся.

Кто-то выключает свет.

Я пытаюсь выйти из комнаты, но Бобби преграждает мне путь, и я закрываю глаза и скулю: «Чувак не надо не надо не надо», задыхаюсь от страха и разражаюсь рыданиями. Кто-то — наверное, это Джейми — пытается обнять меня и утешить.

1

— Виктор, — говорит Бобби, — Виктор, перестань, чувак, хватит… все клево. Вставай, хватит.

Мы — на втором этаже, в одной из пепельно-серых спален. Я сижу на полу, обнимаю Бобби за ноги и сотрясаюсь от рыданий, не в силах остановиться. Бобби скармливает мне ксанакс таблетку за таблеткой, и на некоторое время истерика отступает. Но затем я уже в ванной — Бобби терпеливо ожидает меня снаружи, и меня выворачивает рвота до тех пор, пока изо рта у меня уже не течет ничего, кроме слюны. Закончив, я сворачиваюсь на полу в эмбриональной позиции, уткнув лицо в колени, и неровно дышу, надеясь, что он предоставит меня самому себе. Но он становится на колени рядом со мной, шепчет мое имя, пытается поднять меня с пола, и я снова, всхлипывая, вцепляюсь в него. Он засовывает еще одну таблетку в мой рот и ведет меня обратно в спальню, где заставляет меня сесть на кровать, а сам становится рядом. В какой-то момент моя рубашка куда-то исчезает, и я впиваюсь пальцами себе в грудь так сильно, что кожа местами краснеет и чуть не выступают синяки.

— Тс-с, — говорит он. — Все в порядке, Виктор, все в порядке.

— Ничего не в порядке, — выдавливаю я сквозь слезы. — Ничего не в порядке, Бобби.

— Ты ошибаешься, Виктор, — говорит Бобби. — Все клево. И сейчас тебе тоже станет клево, понял?

— Ладно, — всхлипываю я. — Я верю тебе, чувак.

— Ну вот и отлично, — говорит Бобби. — Дыши ровнее и расслабься.

— Ладно, чувак, я постараюсь.

— А теперь слушай меня, — говорит Бобби. — Тебе пора кое-что узнать.

Он дает мне салфетку, которую мои пальцы сразу же раздирают в клочья, как только она оказывается в них.

— Я хочу домой, — хныкаю я, зажмурив глаза. — Я просто хочу домой, чувак.

— Домой ты не попадешь, — говорит Бобби утешительным тоном. — Не попадешь ты домой, Виктор. — И после некоторой паузы: — Чего не будет, того не будет.

— Почему? — спрашиваю я, словно ребенок. — Чувак, прошу тебя…

— Потому.

— Богом клянусь, я никому ничего не скажу, Бобби, — говорю я, наконец собравшись с духом, гляжу на него и постоянно вытираю глаза клочьями салфетки Kleenex, вновь неудержимо трясясь. — Богом клянусь, я никому ничего не скажу.

— Нет, не скажешь, — терпеливо соглашается Бобби уже с несколько иной интонацией. — Я знаю это, я это знаю наверняка, Виктор.

— Хорошо, тогда я пошел, — говорю я, высморкавшись и снова начиная рыдать.

— Виктор, — мягко начинает Бобби. — Ты был — ну-ка, смотри мне в глаза!

Я тут же подчиняюсь.

— Вот так-то лучше. А теперь слушай меня, — тихо начинает Бобби. — Ты был последним человеком, в компании которого видели Сэма Хо.

Он выдерживает паузу.

— Ты понял то, что я сказал? — спрашивает он.

Я пытаюсь кивнуть.

— Итак, ты был последним человеком, в компании которого видели Сэма Хо — ясно?

— Да, да.

— Когда его тело найдут, на нем обнаружат следы твоей спермы — ясно? — говорит Бобби, подчеркивая каждое слово кивком головы, а в глазах его при этом такое терпение, словно он разговаривает с маленьким ребенком.

— Что? Что?— Я чувствую, как мое лицо снова сводит судорога, и внезапно слезы снова льются из моих глаз, а я отталкиваю Бобби. — Этого не было, этого не было, ты не можешь…