Американский психопат, стр. 87

Позже, как и предполагалось, голая девушка лежит на спине, ноги и руки привязаны к временным стойкам, укрепленным на досках, которые утяжелены металлом. Кисти прибиты множеством гвоздей, ноги раздвинуты как можно шире. Под зад подложена подушка, а вокруг раскрытой пизды намазан сыр бри, часть его я даже запихал во влагалище. Она едва пришла в сознание и когда она видит, как я, голый, возвышаюсь над ней, то ее сознание сковывается ужасом, поскольку во мне практически нет ничего человеческого. Она лежит перед новым телевизором Toshiba, на видеомагнитофе прокручивается старая кассета с последней девушкой, которую я заснял. На мне костюм от Joseph Abboud, галстук от Paul Stuart, ботинки от J.Crew, жилет от какого-то итальянца. Я сижу на корточках возле трупа и пожираю девичьи мозги, посыпая петрушкой куски розовой мясистой плоти.

— Ты видишь? — спрашиваю я девушку, которая не на телеэкране. — Видишь это? Ты смотришь? — шепчу я.

Я пробую засунуть дрель в рот девушки, но она еще в сознании, у нее еще есть силы, чтобы сжать зубы, стиснуть их, и, хотя дрель проходит через них быстро, я теряю к этому интерес. Я поднимаю ее голову (кровь хлещет изо рта), чтобы заставить ее досмотреть кассету, и, пока девушка на экране истекает кровью изо всех мыслимых мест, я надеюсь, что эта понимает, что то же самое произойдет и с ней. Что бы она ни сделала, она бы все равно оказалась в моей квартире, с прибитыми к полу руками, с сыром и битым стеклом во влагалище и треснувшей кровоточащей головой. Даже если бы она не поехала со мной на такси, даже если бы вместо М.К. пошла в «Nell's», «Индокитай», «Au Bar» или «Mars», это бы все равно произошло. Я бы нашел ее. Так уж устроен мир. Я решаю, что сегодня не буду возиться с камерой.

Я пытаюсь втиснуть в ее влагалище полую пластиковую трубку из разобранной системы Habitrail, натягиваю на ее конец половые губы, но даже с самым жирным оливковым маслом она как следует не входит. В это время на проигрывателе Фрэнки Валли поет «The Worst That Could Happen». Зловеще подпевая одними губами, я пихаю трубку в пизду этой суки. Наконец, после того как я поливаю края пизды кислотой, плоть расходится перед намасленным концом трубки, и вскоре она с легкостью проскальзывает. «Надеюсь, тебе больно», — говорю я.

Крыса кидается на стенки стеклянной клетки, пока я несу ее из кухни в гостиную. Она отказалась есть остатки другой крысы, купленной для забавы на прошлой неделе, и гниющей теперь в углу клетки (последние пять дней я намеренно морил ее голодом.) Я ставлю стеклянную клетку рядом с девушкой и, возможно, из-за запаха сыра крыса, похоже, начинает сходить с ума, сперва с писком носится кругами, а потом, пытается перевалить слабое от голода тело через край клетки. Крысу не нужно подстрекать, гнутая одежная вешалка, которую я намеревался использовать, остается нетронутой и пока девушка остается в сознании, зверь беспрепятственно движется с новой энергией, мчится к трубке, покуда половина ее тела не исчезает в ней, а через минуту — крысиное тело дрожит, пока она жрет — скрывается там целиком, оставив только хвост, и я выхватываю трубку из девушки, поймав грызуна в ловушку. Вскоре исчезает и хвост. Звуки, издаваемые девушкой, трудно разобрать.

Я могу сразу сказать, что это будет характерно ненужная, бессмысленная смерть, но я привык к ужасам. Смерть кажется пресной и даже сейчас ей не удается огорчить или взволновать меня. Я не печалюсь, и, чтобы доказать это самому себе, пару минут понаблюдав за тем, как крыса шевелится в нижней части живота и следя, чтобы девушка оставалась в сознании (она дергает головой от боли, ее глаза расширены от страха и смятения), я беру электрическую пилу и за несколько секунд разрезаю ее на две части. Жужжащие зубья проходят так быстро через кожу, мышцы, сухожилия и кости, что она еще успевает увидеть, как я отделяю ноги от ее ее бедер и остатков изуродованного влагалища и поднимаю их перед собой, словно трофеи. Ее безумные расфокусированные глаза еще минуту остаются открытыми, потом закрываются. Перед тем, как она умирает, я бесцельно веду ножом по ее лицу, срезая мясо с ее лба, а потом отрубаю ей челюсть. Теперь у нее только полрта и я трахаю ее туда. Не думая о том, дышит ли она еще или уже нет, я пальцами выдавливаю ей глаза. Показывается голова крысы — она каким-то образом пролезла через все тело. Она вся в пятнах крови, и я замечаю, что, когда отрубал челюсть, снес крысе полхвоста. Я кормлю ее сыром бри, потом запихиваю в крысу столько сыра, что она умирает. Позже бедро и левая лицевая кость девушки пекутся в духовке, а завитки лобковых волос лежат в хрустальной пепельнице Steuben, и, когда я поджигаю их, они сгорают очень быстро.

ЕЩЕ ОДИН НОВЫЙ РЕСТОРАН

Я могу быть довольно веселым и общительным в течение ограниченного периода времени, так что я принимаю предложение Эвелин поужинать в первую неделю ноября в новом супермодном китайском ресторане Luke, в котором предлагают и креольскую кухню, что весьма странно. У нас хороший столик (я зарезервировал его под именем Винтергрин — простейший из триумфов), и я спокоен и уверен в себе, несмотря на то, что Эвелин сидит напротив и что-то лепечет про очень большое яйцо Фаберже, которое крутилось в фойе Pierre само по себе, или как-то так. На корпоративную вечеринку по случаю Хеллоуина, которая состоялась на прошлой неделе в ресторане Royalton, я нарядился серийным убийцей, и для ясности на спине была надпись «СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА» (что было значительно мягче, чем надпись «УБИЙЦА ДРЕЛЬЮ», которую я сделал на доске для резки хлеба ранее в тот же день), а под этими словами я намазал кровью: «Да, я такой». Костюм был тоже заляпан кровью, частью искуственной, частью настоящей. В кулаке я сжимал прядь волос Виктории Белл, а рядом с бутоньеркой (маленькая белая роза) была приколота косточка от пальца, с которого я выварил мясо. Хотя мой костюм был потрясающе продуманным, первое место все равно занял Крейг Макдермотт. Он переоделся Айвеном Буески, что, по-моему, было некрасиво, так как многие полагали, что в прошлом году я переодевался Майклом Милкеном [47]]. Утреннее Шоу Патти Винтерс было посвящено устройствам для домашних абортов.

Первые пять минут после того, как мы сели за столик, проходят прекрасно. Как только приносят заказанный мною напиток, я инстинктивно тянусь к нему, но оказывается, что я съеживаюсь каждый раз, когда Эвелин открывает рот. Я замечаю, что сегодня здесь ужинает Сол Стейнберг [48]], но не желаю сообщить об этом Эвелин.

— Тост? — предлагаю я.

— Да? За что? — без интереса бормочет она, вытягивая шею и обводя взглядом слабо освещенный белый зал.

— За свободу? — устало спрашиваю я.

Но она не слушает, потому что какой-то английский парень в трехпуговичном костюме в «гусиную лапку», клетчатом шерстяном жилете, хлопчатобумажной оксфордской сорочке с широким воротником, замшевых ботинках и шелковом галстуке, все от Garrick Anderson (однажды после нашей ссоры в «Au Bar» Эвелин назвала его «восхитительным», а я — «карликом») подходит к нашему столику, открыто флиртуя с ней, и меня тошнит от мысли, что она думает, будто я ревную к этому парню, но последним смеюсь все-таки я, когда он спрашивает ее, по-прежнему ли она работает «в той художественной галерее на Первой авеню» и Эвелин, явно раздосадованная, с вытянутым лицом отвечает «нет», поправляет его, и после нескольких неловких слов он идет дальше. Шмыгая носом, она открывает меню и немедленно, не глядя на меня, начинает говорить о чем-то другом.

— А что это за странные футболки я видела? — спрашивает она. — По всему городу. Ты их видел? «Шелковистость — это смерть». Что, какие-то проблемы с кондиционерами для волос? Я что-то пропустила? О чем бишь мы говорили?

— Ты все перепутала. "Наука — это смерть", — вздыхаю я, закрывая глаза. — Господи, Эвелин, только ты могла спутать это с продуктом для волос.