Мария кровавая, стр. 103

С такими манерами и характером плюс еще неопытность, незрелость и позерство Кортни быстро приобрел репутацию зануды. Однако в некоторых кругах он стал достаточно популярен, и в середине сентября обнаружилось, что бывший узник может быть и опасным. К королевскому двору возвратился Джеффри Поул, и Кортни — этот предполагаемый жених королевы — начал во всеуслышание угрожать ему местью за смерть отца и кузенов, говоря, что убьет человека, чьи показания их погубили. Кажется, он даже в этом поклялся. В конце концов Марии и Совету пришлось принимать специальные меры, чтобы помешать Кортни исполнить клятву мести. По-ула поселили в укрепленном доме под усиленной охраной внутри и снаружи. Хуже того, говорили, что Кортни оказался настолько неблагоразумным, что попытался вступить в какой-то сговор с Елизаветой и французским послом. Ренар боялся, что «друзья Кортни, среди которых было несколько самых именитых пэров, могут замыслить что-нибудь и против королевы».

Несмотря на то что Кортии совершенно очевидно не годился ни в мужья Марии, ни для работы в правительстве, ; значительная и влиятельная группа советников полагала, что королеве следует выйти за него замуж, и гютому при любой возможности шумно и даже крикливо защищала его достоинства. Главным среди поддерживающих Кортни был сам канцлер, с которым они провели в Тауэре вместе немалый срок. Но не в этом даже было дело. Гардинер просто не мог себе представить Марию замужем за иностранным принцем, а среди английских аристократов ее ранга достойным считался только один Кортни. С канцлером соглашались и многие самые преданные приближенные Марии: Рочестер, Уолгрейв, Ингелфилд, Дерби и лорд-гофмейстер Джон де Вер. Впрочем, большинство подданных королевы думали то же самое. Тут же возникли слухи, что Мария, оказывается, уже много лет как тайно обвенчалась с «неким узником Тауэра», а этим узником мог быть только Кортни. Даже император Карл как будто склонялся в пользу брака Марии с Кортни, в том случае, если не удастся осуществить другой план, более близкий его сердцу и династическим интересам.

Одобрение императора явилось следствием ложных сведений, которые поставлял хитрый Ноайль, — о том, что Мария якобы страстно влюблена в Кортни и не собирается выходить замуж ни за кого другого. Сведения Ноайля, казалось, подтверждал тот факт, что в начале сентября Мария пожаловала Кортни титул графа Девоншира и подарила ему бриллиант стоимостью в шестнадцать тысяч крон из унаследованных от отца фамильных драгоценностей. Эти знаки королевской милости заставили Карла сомневаться, стоит ли следовать плану, который он задумал для Марии. «Если она решила выйти за Кортни, — писал он Ренару, — ее ничто не остановит, потому что она такая же, как и все остальные женщины, и, начни мы побуждать королеву поступить иначе, она станет лишь негодовать и раздражаться». Репар вначале действовал очень осторожно, но вскоре обнаружил, что в этом нет необходимости. Мария призналась ему, что у нее пет никакого желания выходить замуж за Кортпи или за какого-либо другого англичанина. Она разговаривала с Кортни лишь однажды, в день его освобождения, и действительно считала его человеком со сложным характером. Мария уже приняла решение не позволять ему жениться в Англии и предложила строптивому аристократу поехать за границу, на что он пока никак не отреагировал. Королева надеялась, что высокое происхождение Кортни, а также титулы и земли, которые она собиралась ему пожаловать, сделают его привлекательным женихом для какой-нибудь иностранной наследницы престола.

В любом случае Марию интересовал вовсе не Кортни. Ее взоры были устремлены совершенно в другую сторону, к человеку, которого, как она была уверена, император обязательно выберет для нее, наследнику самой богатой империи в Европе — принцу Филиппу Испанскому.

ГЛАВА 33

На исходе 1553 года император Карл V с некоторой грустью обозревал обширные пространства своих владений. Ему принадлежало больше половины Европы и значительная часть Нового Света. Его власть распространялась, кроме Испании, на Италию, где он был герцогом Миланским, а также королем Неаполитанским и Сицилийским, и далее вверх, через Франш-Конте [45], к Нидерландам, богатейшему региону в христианском мире, а затем, через германские земли «Священной Римской империи», на восток. Он правил Островами Зеленого Мыса, и Канарами, и территориями в Северной Африке — Тунисом, Ораном [46] и Мелильей [47]. В другом конце мира ему принадлежали Филиппины. Корабли регулярно привозили ему сокровища: золото и серебро из рудников разграбленных государств в Мексике и Перу, которые казались неисчерпаемыми, а его вице-короли в Америке владели миллионами акров щедрой, обильной земли. Его воины были самыми бесстрашными в Европе, а его испанские и фламандские корабли составляли флот более многочисленный и мощный, чем флоты Франции и Англии, вместе взятые. И он правил всем этим почти тридцать пять лет со спокойной осмотрительностью и непоказной решительностью, свойственной гению. Короли и дипломаты, выросшие и достигшие совершеннолетия во времена его правления, не могли даже представить без него европейскую политику.

Но Карл знал, что все в этом мире имеет конец, в том числе и жизнь. В последние годы здоровье его сильно пошатнулось. Теперь он уже никогда больше не сможет выехать верхом впереди своих воинов — в золотых доспехах, на гнедом низкорослом испанском жеребце, с дротиком в руке, глядя на закаленных в боях военачальников, как Цезарь перед переходом Рубикона. Однако магнетической притягательной силы своей личности он тем не менее пока не потерял и продолжал удивлять иностранных посланников непостижимой загадочностью. В 1552 году английский посол Морисон заметил, что лицо императора пе выражает абсолютно никаких эмоций. «В нем если что-либо и говорит, то лишь язык», — с сожалением писал Морисон, добавляя, что Карл, кажется, является воплощением библейской пословицы «До неба далеко, к центру земли глубоко, а королевское сердце непостижимо». С дипломатией Карл справлялся еще хорошо, но здоровье уже никуда не годилось. Его изводили частые простуды и лихорадки, что сильно отражалось на способности к красноречию. Порой Карл бывал вынужден на несколько дней погрузиться в молчание, а если и говорил, то настолько тихо, что его не могли слышать в другом конце комнаты. Выступающую нижнюю губу постоянно покрывали язвочки, и ему приходилось жевать травы, чтобы иметь во рту достаточно слюны, иначе он не мог говорить. И наконец, ревматическая подагра, из-за которой император уже многие годы хромал на обе ноги, теперь распространилась па все тело, так что ужасно болел каждый сустав и нерв. Когда боли появились в задней части шеи, доктора объявили, что болезнь достигла последней стадии, и больше пе делали попыток лечить. Кроме того, его непрестанно мучил геморрой. В период частых обострений Карл не мог без «огромной боли и слез» даже повернуться в своем кресле.

В промежутках между приступами болезней император уединялся во внутренних покоях, где проводил время, строя игрушечные крепости, или в разговорах со своим шутом-поляком. Обществу придворных он предпочитал конюхов, а всю энергию направлял лишь на один вид деятельности: безостановочно устанавливать и заводить сотни принадлежавших ему часов. «Сейчас единственная забота императора, — писал один из приближенных Карла его сыну Филиппу, — это день и ночь подводить часы и следить, чтобы все они показывали одинаковое время. У него их много, и они занимают его больше всего». Император изобрел новый тип часов, которые следовало устанавливать на оконную раму, и был очень увлечен работой над своим детищем, его внешним видом и точностью хода. Он страдал бессонницей и любил по ночам созывать всех своих слуг в освещенную факелами рабочую комнату, чтобы те помогали ему разбирать, а затем собирать часы.