Луна доктора Фауста, стр. 43

Пленниц было около четырехсот. Через два часа пожар утих, и никого, кроме индеанок, в поселке не осталось. Гуттен отошел подальше, подвесил под деревьями свой гамак. Не успел он уйти, как до него донесся рев Веласко:

– Ну, ребята, не трусь, повеселимся на славу!

Филипп, дрожа от лихорадочного озноба, прислушивался к шуму дикой оргии, разыгрывавшейся в пятидесяти шагах от него. Сквозь густую листву проникал свет луны – такой же огромной и кроваво-красной, как и в ту ночь в Коро. На верхней ветке гигантской сейбы сидел Себальос – он должен был поднять тревогу в случае приближения индейцев. Монотонный напев флейт и стук барабанов навевали на Филиппа дремоту, и в полусне ему явственно послышался голос отца: «Никогда не делай ничего, о чем потом придется пожалеть». Уже больше года минуло с той поры, как прозвучали эти слова. Образ отца померк, и на его месте появился Фауст. «Оставайся дома, Филипп, никуда не езди. Место твое – подле императора. Лучше разносить по стране дурные и добрые вести, чем гоняться за призраком Дома Солнца»… Чей-то каркающий смех раздался совсем близко, и разбуженный Филипп, увидев перед собой монаха в низко надвинутом капюшоне, осенил себя крестным знамением.

– Успокойтесь, – монах откинул капюшон, и Филипп узнал Хорхе Спиру. – Я не привидение и не дьявол, а облачение «кающегося» надел, чтобы вселить мир в мою душу, которая страждет из-за тех бесчинств, которые творят наши солдаты. Я удалился в чащу леса, не желая слышать воплей их мерзостного ликования, и испрашивал прощения у господа… Как вы себя чувствуете? Не унялась ли ваша лихорадка? В тревоге о вашем здравии я решил вознести молитву о вас, хотя душа, подобная вашей, не нуждается ни в посредниках, ни в заступниках. Отдыхайте, набирайтесь сил: утром мы выступаем. Храни вас бог. Эй, часовой! – крикнул он Себальосу. – Гляди в оба! Чуть что – стреляй из аркебузы!

Спира исчез, а Филипп снова задремал, и ему привиделось живое и веселое лицо юной герцогини Медина-Сидонии. «Как она прекрасна! Я до сих пор храню тот вышитый платок, который она бросила мне на турнире…» Потом герцогиня исчезла, и Филипп увидел севильскую девку, ради которой он отказался от мечты сделаться вторым Парсифалем. Филипп ощутил нестерпимое желание сжать ее в своих объятиях, повалить на грязное многогрешное ложе. Стихла музыка, замер во тьме грубый хохот солдат. Филипп почувствовал: рядом кто-то стоит. Открыл глаза: обнаженная женщина с длинными распущенными волосами глядела на него с земли. Среди пленниц он такой не видал.

– Кто ты? Откуда?

В ответ она звонко рассмеялась, отошла на три шага и снова замерла. «Иди сюда», – поманила она Филиппа, и тот покорно вылез из гамака. «Иди же», – повторила она, медленно удаляясь в чащу, а Филипп следовал за ней, пока не раздался аркебузный выстрел и крик Себальоса:

– Остановитесь, дон Филипп, остановитесь ради всего святого! – Часовой проворно слез с дерева. – Это дьяволица, принявшая обличье женщины! Это ее видели мы в ту ночь, когда сбежали носильщики! Это и есть Мария Лионса, владычица лесов и диких зверей!

Из чащобы долетел насмешливый хохот.

13. АКАРИГУА

Из Долины Красоток, как отныне испанцы стали называть Варавариду, отряд двинулся на Баркисимето. По дороге на них напали индейцы, но экспедиция не понесла никакого урона: никто не был даже ранен.

Веласко и Монтальво ехали рядом, разглядывая эту цветущую землю.

– Как ты думаешь, – спросил Веласко, – сколько индеанок понесут с этой веселой ночки?

– Никак не меньше двухсот. Нас было триста девяносто, а их четыреста. На мою долю досталось семь.

– И на мою тоже. Если попадем в здешние края через год, ручаюсь, увидим кучу ребятишек с чертами нашей породы. И, конечно, индейцы будут их называть «дети коня».

Солнце садилось. Гуттен, чуть отстав от Спиры и остальных, вспоминал вчерашнее происшествие. Как походило оно на детскую встречу с дровосековой женой и на обед в гостинице «Три подковы»! Разумеется, и вчера он встретился с ведьмой. Что стало бы с ним, не опомнись он вовремя?

Спира, изнывая от зноя, стащил с головы свою кожаную шапку, обнаружив плешь, о которой Гуттен и не подозревал. Внезапно в памяти его воскресла запруженная толпой площадь, и на ней – жена Гольденфингена на высоком помосте, и падре, подносящий к ее губам распятие на длинной палке, и монах-францисканец, поджигающий кучу хвороста… Спира одного с ним роста, и у него точно такая же лысина на затылке, и голоса удивительно схожи…

– Ваша милость, – поравнявшись с губернатором, спросил Филипп. – Вам приходилось когда-нибудь сжигать ведьму?

– Сотни раз, – без колебаний отвечал тот, надевая шапку. – Я ведь вам говорил.

– А не знавали ли вы некую трактирщицу по имени Берта?

Спира стремительно повернулся в седле и глянул ему прямо в глаза.

– Это уж не та ли, что пролетала на помеле по семь лиг?

– Та самая, – кивнул Филипп, окончательно укрепившись в своем подозрении.

– Нет, ее я не знал, хотя о деле этом наслышан, – сказал Спира, даже не пытаясь скрыть, как неприятен ему этот разговор.

Он дал шпоры своему коню и галопом ускакал в голову колонны.

Гуттен побледнел. Вот почему так усердствовал Спира, чтобы несчастный Андреас покинул Германию: он боялся, что какой-нибудь очевидец казни расскажет мужу, кто повинен в гибели его жены. Вот почему он был так немилостив с Гольденфингеном, вот почему он отдалил его от себя и послал с передовым отрядом в сьерру! Так, может быть, Гольденфинген и есть тот мститель, о котором говорил Федерман?

Спира между тем уже повернул назад и, приблизившись к Филиппу, с насильственной улыбкой спросил:

– Все еще размышляете о ведьмах?

«Неужели он намеренно желал погубить Андреаса?» – подумалось Филиппу, и он почувствовал сильнейшее головокружение.

– Что с вами? – забеспокоился Спира. – Отчего вы так побледнели?

– Оттого, должно быть, – неприязненно вмешался Лопе, – что нашему доблестному рыцарю не по вкусу, когда ведьм сжигают на медленном огне.

Гуттен удивленно взглянул на него: Монтальво, хоть и держался с ним подчеркнуто сухо, впервые отважился на прямую грубость.

– Почему вы так считаете, капитан? – с нескрываемым вызовом спросил он.

– Есть у меня на то причины, – отвечал тот и отъехал.

«Да что это с ним? – подумал Филипп. – Похоже, он меня просто ненавидит».

«Не вас одного, сударь, – еще несколько месяцев назад говорил ему Перес де ла Муэла, – он всех ненавидит. Ума не приложу, что это с ним случилось. Он всегда, надо сказать, был остер на язык и тяжел на руку, но за последнее время – вот как мы попали в Коро – стал вовсе невыносим. Впадает в самое настоящее бешенство по любому пустяку, а то и вовсе без всякого повода; вечно ходит угрюмый, злой и надутый на весь свет, а то вдруг его охватит дикое какое-то веселье – говорит без умолку, на месте не стоит, напевает и пританцовывает. Я-то полагаю, что это от жары. Здешний климат не годится испанцам, они от него бесятся. Припомните-ка, дон Филипп, ведь уже больше десятка из нашей экспедиции лишились здесь рассудка».

Войско продолжало двигаться вдоль русла Яракуя, который к востоку все больше мелел и становился похожим на ручей. На севере, уходя вершинами под облака, плавно вздымались горы.

– Вот это и есть Большое ущелье, – сказал Эстебан Мартин. – Тут кончаются Северные Кордильеры. А вон те отроги – это уже Анды; обогнув их, мы попадем в Перу и отыщем Дом Солнца.

– Мы двигаемся туда? – спросил Филипп.

– Нет. Мы выйдем к ним на несколько лиг ниже, а сейчас перейдем через перевал – за ним устье реки Кохедес, где нас поджидает Гольденфинген. Потом пойдем напрямик до Акаригуа – это сущий земной рай: там невиданное изобилие плодов и дичи.

Между тем приветливый пейзаж стал хмурым и враждебным.

– Никогда доселе я не видел красной земли, – сказал Филипп.

– Это оттого, что прямо под нею находится преисподняя, – ответил Мартин. – Здесь пустыня, где не растет ничего, кроме кактусов и колючего кустарника, а водятся только змеи да ящерицы. Ах, нет! – спохватился он. – Есть еще и пигмеи.