Сестры, стр. 41

Глубокая тишина царила в храме Сераписа. В ночной темноте молчаливо высилась бесформенная каменная громада, окутанная сине-черным покровом тумана, и ни один звук не нарушал ночного безмолвия.

Тихо было вокруг храма. И вдруг отчетливо и звучно разнесся в безмолвии стук копыт и шум колес. Но скоро опять все стихло, и только за священной рощей акаций слышалось ржание и фырканье коней.

Коринфянин Лисий привязал своего коня к дереву на опушке леса, набросил на спину взмыленного животного плащ и ощупью добрался до солнечного источника, где и присел на перила.

С востока поднялся холодный ветер, предвестник утренней зари, и с легким шумом пробежал по неподвижным дотоле верхушкам деревьев.

Со двора храма Асклепия послышалось пение петуха. Коринфянин поднялся, дрожа от холода, и стал быстро ходить взад и вперед, стараясь согреться. Внезапно он услышал со стороны храма, все яснее выступавшего из темноты, звук отворившейся двери.

С напряженным вниманием он всматривался в дорогу, мало-помалу освобождавшуюся от ночных теней, и сердце его быстро забилось, когда он увидел фигуру, направлявшуюся к источнику.

Женщина в длинной одежде быстро шла по дороге. Но она показалась Лисию гораздо выше той, которую он искал. Вероятно, это была старшая сестра, а не Ирена.

Теперь Лисий ясно слышал легкие шаги, видел через куст акаций, как она наполнила сосуд и повернула свое лицо к разгоравшемуся востоку, и Лисий узнал Ирену.

Чтобы не испугать девушку, полузакрытый кустами коринфянин тихо окликнул ее по имени. Но Ирена, никогда не встречавшая здесь в этот час ни одного человека, застыла от ужаса. Как прикованная, стояла она на месте и судорожно прижимала к своей груди священную кружку. Юноша еще раз назвал ее по имени и вполголоса прибавил:

— Не бойся, Ирена, это я, Лисий, коринфянин, твой друг, который дал тебе вчера гранатовые цветы и разговаривал с тобой после процессии. Позволь пожелать тебе доброго утра.

Девушка опустила кружку и, прижав к сердцу руку, судорожно перевела дух.

— Как ужасно перепугал ты меня, Лисий. Я думала, что меня зовет чья-нибудь блуждающая душа. Ведь только восход солнца разгоняет духов.

— Но не живых людей с добрыми намерениями. Ты знаешь, что я готов вечно так оставаться возле тебя.

— Мне нечего тебе позволять или запрещать. Но как ты попал сюда в этот час?

— В колеснице, — ответил, смеясь, Лисий.

— Ах, какой вздор! Я хочу знать, зачем ты здесь в такое время.

— Конечно, ради тебя. Вчера ты мне сказала, что любишь поспать, и я тоже не прочь. Но чтобы увидеть тебя еще раз, я готов недоспать.

— Но как ты знал…

— Ты же вчера сама сказала, когда сюда приходишь.

— Я тебе сказала? Великий Серапис, уже светло! Мне достанется, если кружки не будут на жертвеннике до восхода солнца.

— Я тебе сейчас налью. Так, готово. Теперь донесу до конца рощи, если ты обещаешь скоро вернуться. Мне нужно о многом с тобой поговорить.

— Скорей, скорей, — торопила девушка. — Я знаю очень мало, и тебе не много удастся узнать от меня. Спрашивай, если хочешь.

— Но все же! Например, если я тебя попрошу рассказать о твоих родителях? Мой друг Публий, которого ты знаешь, и я слышали, как несправедливо и жестоко они наказаны. Мы готовы на многое, чтобы их освободить.

— Я приду, приду, конечно! — охотно пообещала Ирена. — А сестру тоже нужно привести? Она теперь у привратника, ребенок которого тяжело болен. Клеа очень любит малютку, и он только от нее и берет лекарство. Теперь он спит у нее на руках, и его мать просила меня принести воды за нас двоих. Теперь отдай мне кружки, никто, кроме меня, не смеет вступать в храм.

— Возьми. Только, пожалуйста, не мешай твоей сестре ухаживать за больным. Мне необходимо сказать тебе кое-что такое, чего ей не надо слышать, а тебе не было бы неприятно. Я буду ждать у источника. До свидания, приходи скорей!

Эти слова коринфянин произнес нежно и вкрадчиво. Ирена на ходу ответила ему тихо и быстро:

— Я приду, как взойдет солнце.

Лисий смотрел ей вслед, пока она не скрылась в храме. На сердце у него было так тепло, как не было уже много лет.

Он вспомнил о том времени, когда его младшая сестра была еще ребенком, и он нарочно просил у нее яблоко или пирожок, и та своими маленькими ручками вкладывала ему в рот лакомство. При этом он испытывал такое же чувство, как теперь.

Ирена тоже была беспечным ребенком и тоже, как его сестра, отдавала ему самое лучшее — свою непорочную юность, ему, легкомысленному юноше, перед которым почтенные матроны Коринфа опускали глаза, а отцы остерегали своих подрастающих сыновей.

«Я тебе не сделаю зла, милое дитя», — прошептал он про себя, возвращаясь к солнечному источнику, но, сделав несколько шагов, остановился. Поразительная картина представилась его глазам.

Казалось, весь Мемфис был объят пламенем. Огонь согнал туман с дороги, и стволы нильских акаций стояли словно почерневшие колонны на пожарище, а за ними всепожирающее пламя высоко вздымалось к небу.

Сквозь ветви, колючие сучья, пучки желтых цветов и перистых листьев лились сверкающие золотом и пурпуром лучи, и облака горели яркими и нежными красками, точно кровавые розы, которыми украшала себя на пиру Клеопатра.

На своей родине Лисий никогда не видал такого великолепного солнечного восхода. Может быть, он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо, когда возвращался с пирушки на рассвете.

Лошади громко ржали, точно приветствовали колесницу бога солнца. Юноша поспешил к ним, с успокаивающими словами потрепал их по шее и снова стал глядеть на расстилавшийся у его ног исполинский город.

Над просыпавшимся городом курился туман. Суровые громады пирамид казались словно помолодевшими под этим розовым утренним туманом. Огромный храм бога Пта со своими колоссами перед пилонами горел в утренних лучах, а за ним расстилался Нил, в спокойных водах которого отражались яркие краски неба и обнаженные громады известковых гор, растянувшихся за Вавилоном и Троей. Об этих самых горах рассказывал вчера за царским столом иудей, будто они отдали все свои деревья, чтобы украсить ими холмы священного града Иерусалима.