Столетнее проклятие, стр. 47
— Авалон, что с тобой?
Она бессильно обмякла в его руках, прикусила губу сдерживая судорожные рыдания. Страх сотрясал ее тело, и она никак не могла унять эту дрожь.
— Что с тобой, родная? Скажи, в чем дело?
Он уже не требовал — умолял. Стальная хватка ослабла, и Авалон смутно осознала, что снова стоит на полу, что Маркус лишь бережно обнимает ее за плечи.
— Что с тобой? — шепотом спросил он.
— Я туда не пойду, — выдавила она и снова прикусила губу, рыдания подступали к горлу.
— Куда? — спросил он мягко.
— В ту комнату. Не пойду. Не пойду.
— Маркус помолчал, размышляя.
— Почему? Тебе там плохо?
Авалон задохнулась, не в силах объяснить ему свой нелепый, ребяческий, достойный лишь насмешки страх… но Маркус ждал ответа, и она, сдаваясь, жалобно проговорила:
— Она слишком тесная…
— Тесная, — повторил он, и в его голосе не было ни насмешки, ни осуждения.
Он пытался понять Авалон. Девушка заглянула в его лицо, но в сумеречном свете оно казалось все так же неразличимо.
— И темная, — дрожащим голосом прибавила она.
Маркус понимающе кивнул.
— Когда я была ребенком… — Авалон осеклась, помолчала. — Когда жила в деревне… там, в доме, была кладовая, и меня запирали в ней, если…
Она осеклась, захлебнувшись безудержными слезами. Маркус нежно обнял ее, гладил по плечам, ласково касаясь губами ее виска.
— Успокойся, — шептал он, — успокойся, все хорошо…
Рыдая, Авалон приникла к нему, и он легко, как ребенка, поднял ее на руки, прижал к груди.
Он баюкал ее, нашептывал что-то, но Авалон не разбирала слов, оглушенная собственным плачем, и лишь теснее прижималась к нему, понемногу согреваясь в его ласковых и сильных руках. «Успокойся», — все твердил он, и наконец она вправду успокоилась, перестала плакать, ощутив вдруг такую безмерную усталость, словно с этими слезами выплакала все свои силы.
— Суженая, — Маркус ласково провел ладонью по ее влажной щеке, — любовь моя, тебе вовсе незачем возвращаться в эту комнату. Почему ты мне раньше ничего не сказала? Если б только я знал, ни за что не стал бы принуждать тебя.
Авалон ничего не сумела ответить. Ее вдруг охватила дремота, глаза неудержимо слипались.
— Куда ты идешь? — только и сумела спросить она, когда Маркус на руках вынес ее в коридор.
— В мои покои, — ответил он.
И больше Авалон не помнила ничего.
12.
Кровать в спальне Маркуса была просторная, мягкая, с четырьмя резными дубовыми столбиками, между которых был натянут балдахин из плотной неброской ткани.
Авалон нисколько не удивило, что Маркус принес ее сюда, усадил на край кровати и сам присел рядом, обняв ее за плечи. Когда он бережно уложил ее на подушки и соблазнительно мягкие меха, Авалон почувствовала лишь одно: как дремота властно вступила в свои права. Ничего зазорного не было в том, как они лежали бок о бок, совершенно одетые, и так просто, так естественно казалось уснуть, положив голову ему на плечо.
Все это не вызвало у Авалон ни малейшего протеста. В окна спальни струился звездный свет, в объятиях Маркуса было тепло и уютно. Она, позабыв обо всем, заснула.
Время от времени она сквозь сон смутно ощущала что-то непривычное: тепло чужого тела, размеренный шорох чужого дыхания. Все это ничуть не тревожило Авалон, напротив, ей в полусне казалось, что так и должно быть, что именно этого она ждала всю свою недолгую жизнь.
И потому, проснувшись окончательно, Авалон нисколько не испугалась, обнаружив, что ее талию обвивает сильная мужская рука, что рядом с ней крепко спит черноволосый смуглый мужчина.
В комнате заметно посветлело, близился рассвет. Авалон, чуть повернув голову, загляделась на чеканное, смягченное сновидениями лицо спящего. Нет, это не сон. Она в спальне Маркуса. Прошлой ночью он принес ее сюда, и они уснули, обнявшись, и…
Маркус открыл глаза.
Авалон не отвела взгляда. В его льдисто-голубых глазах теплились искорки рассвета, и, когда он медленно, почти сонно притянул ее к себе, она не отпрянула.
В этот ранний час в робком свете новорожденного дня ничто, ничто не разделяло их. Маркус осторожно коснулся пальцами ее теплых приоткрытых губ, и от этого прикосновения в груди Авалон всколыхнулась теплая волна. Приподнявшись на локте, Маркус склонился над ней, и прядь его жестких черных волос коснулась щеки Авалон, когда он отыскал губами ее рот. Этот поцелуй был вначале легкий, почти робкий, но Маркус тут же отбросил всякую робость и впился в ее губы с жадностью исстрадавшегося от жажды путника.
Авалон сама не знала, как вышло, что она обвила руками его шею, прильнула к нему так естественно и просто, словно ради этого и была рождена. У его губ был пьянящий солоноватый привкус, его волосы пахли теплой летней травой, его руки… да, его руки уже властно распутывали складки тартана, словно он угадал, какой нестерпимый жар охватил ее тело, как стесняет ее одежда. Авалон с восторгом подчинялась каждому его движению. Когда рассветная прохлада коснулась ее нагой кожи, Авалон откинулась на подушки, глядя, как Маркус лихорадочно срывает с себя одежду. В глубине души она сознавала, что должна бы смутиться от этого зрелища, но смущения не было, словно сон все еще длился, восхитительный сон, в котором не было места ни условностям, ни ложной стыдливости. И ког-да Маркус, обнаженный, склонился над ней, она залюбовалась его мускулистым, великолепно сложенным телом.
— Авалон… — почти беззвучно выдохнул он и, склонившись ниже, накрыл ладонью ее полную трепетную грудь, припал губами к нежной коже. Авалон пронзила восхитительная дрожь. Маркус поднял голову, и она увидела, что в глазах его полыхает голубое пламя.
— Ты — совершенство, — едва слышно выговорил он и приник к ней всей жаркой тяжестью своего сильного тела.
Это был грех, тяжкий грех, потому что они не обвенчаны, грех вдвойне, потому что она поклялась никогда с ним не венчаться, но теперь все это не имело значения. Были только они двое. Авалон лишь смутно дивилась тому, с какой откровенностью ее неопытные руки ласкают его тело, касаясь самых сокровенных мест, упиваясь этим новым опытом.
Маркус застонал, и она едва не рассмеялась, торжествуя оттого, что этот стон вызвали ее неумелые ласки. Он отвел ее руки и снова приник к ней, опустился меж ее раздвинутых бедер, и она почувствовала дразнящее и пугающее касание его напрягшейся, горячей и твердой плоти.
— Авалон, — прошептал он, — суженая, любовь моя… прости…
«За что?» — хотела спросить она и не успела, потому что Маркус, стиснув твердыми пальцами ее бедра, вдруг одним сильным ударом вошел, ворвался в нее, и все ее тело пронзила жгучая боль. Вскрикнув, Авалон невольно отпрянула, но Маркус крепко держал ее и, шепча невнятно-нежные слова, двигался в ней все быстрее и быстрее. Боль стала таять, уступать место новому, неведомому, восхитительному ощущению. Они двигались теперь в едином ритме, и Авалон всем существом устремлялась навстречу пламени, которое с каждым движением все сильней разрасталось в ней, пока не взорвалось ослепительным, невыносимым блаженством…
Она закричала, и Маркус тоже кричал, и немыслимо блаженный миг длился, длился, укачивая их на волнах наслаждения.
Наконец Маркус, обессиленный, соскользнул на постель рядом с ней. Авалон замерла, ощущая, как медленно тает, растворяется в ее плоти сладостная истома, закрыла глаза, мечтая лишь о том, чтобы это длилось подольше…
«Я люблю тебя».
Авалон открыла глаза и встретилась взглядом с Маркусом.
Это он. Не шепоток химеры, не бестелесный шорох ветра — это его голос.
Смятение вспыхнуло в ней, поборов томительную плотскую сладость. Авалон порывисто села, отпрянула, прижимая к груди одеяло.
Неправда! Маркус вовсе не любит ее. Ему нужна невеста из легенды, а не настоящая Авалон. Он влюблен в это треклятое предание.
При этой мысли сердце Авалон сжалось от нестерпимой боли. Как могла она так забыться? Маркусу нужна не она, а дева-воин, спасительница проклятого клана.