Зимний сад, стр. 74

Когда Мадлен проснулась, стояло серое, пасмурное утро, а по крыше барабанил дождь. Он шел уже два дня, превращая снег в грязное месиво, которым были покрыты все дороги. Деревня, еще совсем недавно запорошенная пушистым снежком, приобрела неприглядный вид: казалось, вся она стала мерзкого коричневого цвета. Мадлен ненавидела эту промозглую ненастную погоду и с удовольствием сидела дома, где было тепло и сухо, однако сегодня пребывание дома не сулило ничего хорошего: должен был приехать сэр Райли, что означало неизбежный и скорый конец ее пребывания в Уинтер-Гарден.

Томас уже поднялся и теперь, должно быть, готовил на кухне чай, хотя Мадлен и не слышала, как он встал. Она нырнула под одеяло, решив еще немного понежиться в постели.

Последние две ночи она провела обнаженной на огромной кровати Томаса, в его объятиях. Подушка все еще хранила его запах. Комната Томаса изумительно подчеркивала его индивидуальность и элегантность: добротный гардероб, в котором висели четыре шерстяных костюма и нарядные шелковые рубашки; резная шкатулка из слоновой кости, стоявшая на комоде красного дерева с золочеными ручками, – истинное произведение искусства. Под стать ему были и спинки кровати, и декоративный сундук, стоявший в изголовье кровати. Но самым поразительным предметом, от которого невозможно было отвести глаз, была картина, написанная масляными красками в персиковых тонах, старинная, в дорогой золоченой раме. На ней был изображен большой двухэтажный дом с колоннами и белым мраморным крыльцом, расположенный у подножия пологого холма. Перед ним расстилалась поляна, покрытая изумрудной травой, и росли роскошные дубы. К дому вела усыпанная гравием дорожка, окаймленная яркими пионами, хризантемами и розами. Эту картину – единственное яркое пятно на четырех темных стенах – Томас привез из своего дома в Истли.

Вздохнув – все-таки нужно вставать, – Мадлен нехотя села и поежилась: в комнате было прохладно, и тело тотчас же покрылось мурашками. В этот момент в спальню вошел Томас с подносом в руках. В старенькой серовато-бежевой рубашке, расстегнутой у шеи, и темно-синих брюках, он был потрясающе красив.

Он лукаво улыбнулся ей:

– Я принес тебе завтрак и предупреждаю, если ты намереваешься меня соблазнить, ничего не выйдет.

Мадлен проследила за его взглядом. О Господи! Да у нее соски затвердели от холода!

– Очень хорошо, что в комнате так холодно, – шутливо заметила она. – Может быть, удастся соблазнить следующего мужчину, который сюда войдет.

Закрыв за собой дверь, Томас обиженно спросил:

– Значит, ты бы соблазнила еше кого-то, кроме меня? Улыбнувшись, Мадлен облокотилась на подушки и ответила:

– Только если бы у него было больше денег.

– Понятно... – С подносом в руках Томас подошел к кровати и, не глядя на Мадлен, поставил поднос рядом с ней. – Забавно, мне кажется, так ответить могла бы девица либо вдова. Тебя же ни к тем, ни к другим отнести нельзя. – И прежде чем Мадлен успела ответить, оперся обеими руками о кровать по обеим сторонам от Мадлен и, взяв в рот ее сосок, нежно пососал.

Тело тотчас же отозвалось на ласку, однако Мадлен, взяв себя в руки, тихонько рассмеялась и, взъерошив ему волосы, бросила:

– Я вас поняла, сэр. А теперь, пока все не остыло, разрешите мне поесть.

Томас поспешно выпрямился, а Мадлен откинулась на спинку кровати, не удосужившись прикрыть обнаженные груди. Пускай полюбуется, а то еще забудет, как ласкал их всю ночь. Это самое меньшее, что она может сделать.

Довольная собой, Мадлен взглянула на еду. Томас приготовил омлет, жареную ветчину, толстые ломти хлеба намазал черносмородиновым джемом, а на десерт подал консервированные груши. Разложив еду на двух фарфоровых тарелках, поставил перед каждой из них по кружке с горячим чаем со сливками и сахаром. При виде вкусной еды у Мадлен заурчало в животе.

– Как вкусно пахнет, – совершенно искренне проговорила она.

– Спасибо. – Усевшись на кровать, Томас расстелил на коленях салфетку и сделал рукой приглашающий жест. – Прошу вас, мадам.

Улыбнувшись, Мадлен взяла вилку.

– Кроме тебя, Томас, у меня нет знакомых мужчин, которые бы умели готовить.

– А ты – единственная женщина, для которой я это делаю, Мадлен, – весело ответил он.

– Вот как? А почему ты для меня готовишь? – спросила она, принимаясь за омлет.

Томас пожал плечами и принялся разрезать ветчину.

– Кто-то же должен это делать. Берт не может приходить сюда по нескольку раз в день, а ты, похоже, слишком избалованна, чтобы мне готовить хотя бы завтрак. Предпочитаешь, как, например, сегодня, валяться в постели.

– Ха! – хмыкнула Мадлен и, наклонившись, поцеловала Томаса в губы. – Ну и причину вы выдумали, мистер Блэквуд! Мне бы такое и в голову не пришло.

Томас усмехнулся, однако ничего не сказал, и они стали есть.

– К четырем часам должен приехать сэр Райли, – деловито произнес Томас. – Думаю, он не опоздает.

Мадлен попыталась не обращать внимания на невесть откуда взявшееся чувство горечи. В то же время она понимала, что эти слова Томаса дают ей прекрасную возможность перейти к обсуждению темы их взаимоотношений.

Проглотив кусочек груши и отпив глоток чаю, она промокнула губы салфеткой и смело приступила к обсуждению темы, волновавшей ее больше всего.

– Я скоро уезжаю, Томас, – тихо проговорила она, – и ты это знаешь.

Не глядя на нее, Томас сделал большой глоток чаю.

– Не понимаю, почему мы должны обсуждать это сейчас. Мы ведь еще не закончили работу.

Что верно, то верно, подумала Мадлен, однако, поскольку Томас не говорит прямо, что хочет, чтобы она осталась, придется ей взваливать груз объяснения на свои плечи.

Все равно когда-то придется это делать, так почему не сейчас? Причем сделать это нужно так, чтобы они с Томасом расстались не врагами, а добрыми друзьями, хотя, по правде сказать, Мадлен совсем не хотелось расставаться. То, что она сказала ему после своего разговора с Дездемоной, – правда. Она бы с удовольствием навсегда осталась здесь, вдали от всего мира, обрела покой в его объятиях. Но одно дело говорить такие слова в порыве страсти и совсем другое – на трезвую голову. Когда хорошенько подумаешь, взвесишь все «за» и «против», оказывается, что остается только уехать. И хотя это больно и неприятно для них обоих, ничего другого не остается.