Маятник Фуко, стр. 74

— Не стану спрашивать, как вам удалось угадать.

— Вот видите? Эти люди довольствуются электричеством, как первый попавшийся инженер Маркони. Гораздо меньшим ребячеством звучало бы рассуждение о радиоактивности. Это была бы забавная конъектура, которая, в отличие от гипотезы об электричестве, способна была бы объяснить пресловутое проклятие Тутанхамона… Как им удалось поднять глыбы на пирамиды? Валуны ворочали с помощью электроразрядов? Использовали энергию атомного ядра? Египтяне открыли способ избавляться от земного притяжения, они овладели тайной парения. Новая форма энергии! Известно ли вам, что халдейскими мудрецами приводились в движение священные механизмы при помощи одного лишь звука, и что священнослужители Карнака и Фив якобы умели распахивать двери храма одним лишь своим голосом — о чем ином свидетельствует, на ваш взгляд, легенда «Сезам, откройся»?

— И что дальше? — спросил Бельбо.

— Вот то-то же, друг мой. Электричество, радиоактивность, атомная энергия, как известно настоящим посвященным, это только метафоры, поверхностный камуфляж, условные обозначения, в крайнем случае — жалкие заместители некоей более древней силы, пребывающей в забвении, которую посвященные ищут и, когда придет время, обрящут. Нам следует интересоваться, вероятно, — он помедлил, колеблясь, — теллурическими течениями.

— Чем? — спросил не помню кто из нас троих.

Алье был явно разочарован:

— Ну вот, а я надеялся, что среди ваших кандидатов хоть один мог бы сообщить мне что-то любопытное по этому поводу… Оказывается, уже довольно поздно. Ну-с, судари, договоренность достигнута, все остальное прошу простить как стариковское многоглаголение.

Когда мы пожимали руки, вошел слуга и прошептал что-то хозяину.

— А, любезная приятельница, — сказал Алье. — Я и забыл. Попросите ее подождать минуту… Нет, не в гостиной, в турецком кабинете.

Любезная приятельница, должно быть, была своим человеком в доме, потому что тем временем она уже входила в кабинет и даже не взглянув на нас, в полутьме сморкающегося дня, уверенно подошла к Алье, игриво погладила его по лицу и сказала:

— Симон, ты что, заставишь меня сидеть в приемной? Это была Лоренца Пеллегрини.

Алье легонько отодвинулся, поцеловал ей руку и сказал, указывая на нас: — Любезная моя, милая София, как вы знаете, вы дома в любом доме, который озаряете присутствием. Я просто прощался с посетителями.

Лоренца обратила внимание на нас и радостно взмахнула рукой — да я и не помню, видел ли я хоть раз ее удивленной или смущенной чем бы то ни было.

— А, как чудесно, — сказала она. — Вы тоже знаете моего друга! Якопо, как дела. Последняя фраза имела не вопросительную, а утвердительную форму. Я заметил, как побледнел Бельбо. Мы попрощались, Алье напоследок сказал, что крайне рад найти с нами общих знакомых.

— Я считаю нашу общую приятельницу одним из наиболее подлинных созданий из всех, кого мне выпало знавать. В своей свежести она воплощает, позвольте сравнение, присталое старику ученому, Софию, сосланную на нашу землю. Но милая моя София, я не успел еще известить вас, что обещанный вечер откладывается на несколько недель. Я огорчен.

— Неважно, — сказала Лоренца. — Я подожду. Вы идете в бар? — Это обращение к нашей троице тоже походило скорее на приказание, чем на вопрос. — Хорошо, я задержусь здесь на полчасика, я хочу взять у Симона один из его эликсиров, вам тоже бы неплохо их попробовать, но Симон говорит, что это только для избранных. Потом я тоже приду.

Алье улыбнулся тоном снисходительного дядюшки, откланялся нам, попросил проводить к выходу.

Выйдя на улицу, мы в полном молчании направились к моей машине, влезли в нее и доехали до «Пилада». Бельбо был нем. Но у стойки бара заговорить стало просто необходимо.

— Не хотел бы я завести вас в лапы безумцу, — сказал я.

— Нет, — ответил Бельбо.

— Он человек умный и остроумный. Только живет не в том мире, что мы с вами. — И мрачно добавил немного погодя: — Почти.

49

— Мне кажется, Казобон, я понял вашего Алье, — заметил Диоталлеви, который заказал себе у Пилада бокал белого игристого, чем поверг нас обоих в состояние тревоги относительно его психического состояния — Он интересуется тайными науками и остерегается попугаев и дилетантов. Но, как мы сегодня убедились, нагло приставив ухо, — даже презирая, он их выслушивает, критикует, вовсе не отрекаясь от них.

— Сегодня этот господин, этот граф, этот маркграф Алье, или как его там еще, произнес одну ключевую фразу, — сказал Бельбо — Духовное рыцарство. Он их презирает, но чувствует себя связанным с ними узами духовного рыцарства. Думаю, что понимаю.

— В каком смысле? — спросили мы. Бельбо пил уже третий мартини с джином (виски надо пить вечером, утверждал он, потому что это успокаивает и навевает задумчивость, а мартини с джином — в конце дня — возбуждает и подкрепляет). Он заговорил о своем детстве, прошедшем в ***, как он уже однажды рассказывал мне.

— Это было между сорок третьим и сорок пятым, в период перехода от фашизма к демократии и потом снова к диктатуре Муссолини в Сало, когда к тому же в горах воевали партизаны. Когда началась эта история, мне было одиннадцать лет и я обитал тогда у моего дядюшки Карло. Раньше мы жили в городе, но в сорок третьем бомбежки усилились, и мама решила, что мы должны эвакуироваться, как тогда говорили. В *** жили дядя Карло и тетя Катерина. Дядюшка мой был потомственный земледелец, и дом в *** ему достался в наследство вместе с землей, которую он сдал в аренду некоему Аделино Канепе. Тот обрабатывал землю, собирал урожай, давил вино и отдавал половину заработанного владельцу. Разумеется, ситуация способствовала напряженности: арендатор считал, что его эксплуатируют, а хозяин возмущался тем, что получает всего половину дохода со своей земли, Собственники ненавидели арендаторов, а арендаторы — собственников. Но они сосуществовали, как это было и с дядюшкой Карло. В четырнадцатом году он записался добровольцем в альпийские стрелки. Грубая пьемонтская натура, преданность долгу и отчизне, начала он получил чин лейтенанта, а потом и капитана. Короче говоря, в одной из битв на Карсо он оказался рядом с каким-то болваном, который допустил, чтобы в его руках взорвалась граната — не зря же их называют ручными. В общем, дядюшку уже собирались сбросить в братскую могилу, когда один из санитаров заметил, что он еще дышит. Дядю перевезли в госпиталь, где ему вынули глаз, который свисал из глазницы, отняли руку и — по словам тети Катерины — запихнули под кожу на голове металлическую пластину, потому что он лишился куска черепа. В общем, с одной стороны — шедевр хирургии, с другой — герой. Серебряная медаль, крест кавалера Итальянской Короны, а после войны — теплое местечко в государственной администрации. По окончании службы дядя Карло занял кресло директора налоговой инспекции в *** и поселился в фамильной усадьбе, недалеко от Аделино Канепы и его семьи.

Пост директора налоговой службы приобщил дядюшку к местной знати. А поскольку он был инвалидом войны и кавалером Итальянской Короны, то не мог не симпатизировать правительству, которое, по воле судьбы, в ту пору было правительством фашистской диктатуры. Но был ли дядюшка Карло фашистом? Только в той мере, как говорили в шестьдесят восьмом, в какой фашизм заботился о ветеранах, раздавал им награды и служебные должности; можно сказать, что дядя Карло был умеренным фашистом. Однако он был достаточным фашистом, чтобы его ненавидел Аделино Канепа, который по вполне понятным причинам был антифашистом. Ему приходилось ходить каждый год в контору, оформлять декларацию о доходах. Он входил в кабинет с уверенным видом, предварительно очаровав тетю Катерину, преподнеся ей в подарок несколько дюжин яиц. И вот он представал перед дядей Карло, который был не только неподкупен, как и подобает герою войны, но и знал лучше кого бы то ни было, сколько Канепа у него украл за год, и не прощал ему ни сантима. Аделино Канепа считал себя жертвой фашизма и стал распространять лживые россказни о дяде Карло. Жили они в одном доме: дядя на этаже для знатных людей, а Канепа — на первом. Встречались утром и вечером, но здороваться перестали. Связь поддерживала тетя Катерина, а после нашего приезда — моя мама, которой Аделино Канепа выражал большое сочувствие и понимание в связи с тем, что она приходилась свояченицей чудовищу. Дядя возвращался домой каждый вечер в шесть часов, в неизменном сером двубортном костюме, мягкой шляпе и с непрочитанным номером «Стампы». Он шел, выпрямившись, как альпийский стрелок, устремив стальной взгляд на вершину, которую предстояло покорить. Он проходил мимо Аделино Канепы, который в это время любил сидеть на скамейке в саду и делать вид, словно не замечает дядю. Затем он подходил к дверям первого этажа и церемонно снимал шляпу перед мадам Канепа. И так каждый вечер, из года в год.