Все для эго, стр. 7
В голове было пусто, в одиннадцать часов вечера я рухнул на кровать перед телевизором, как человек, которому уже на все наплевать. Я снова подумал о дяде, который, глядя «оттуда», должен был если не гордиться мной, то хотя бы отдать должное моему усердию. В эту минуту в дверь постучали. Молодой человек заговорщицки улыбался.
– Я работаю здесь в хозчасти. А сорок лет назад этот отель принадлежал моей бабке. Она помнит вашего дядю Луи.
Я пошел за ним в темную ночь, и он привел меня к домику на окраине города.
– Это очень любезно с вашей стороны, ведь вы мне ничем не обязаны.
– Надо уважать стариков. Мою бабку больше никто не слушает, вся деревня ее вроде как стыдится. Мне нравится то, что вы делаете ради вашего дяди.
Возраст бабки невозможно было определить, она жила в маленькой комнатушке, куда ей удалось втиснуть весь хлам, все свои безделушки.
– Луи Манаваль и Этьен Ферре… В свое время я бы поставила на первого, а вишь ты, остался второй.
– Слово «птичник» вам о чем-нибудь говорит?
Она хихикнула, будто старый стол заскрипел.
– Кто вас только жизни учил… И кто тебе рассказывал о том, как жили в наше время? Ты не знаешь, что такое птичник? Дядя не говорил тебе? Веселый дом, притон… Нет? Бордель, дом терпимости…
– …Публичный дом?
– Именно так выражаются достойные люди. Родители тех, кто теперь показывает на меня пальцем. Неблагодарные! Они должны были наградить меня медалью «За заслуги перед Отечеством»! Но чтобы понять это, нужно вернуться в то время. На-ка посмотри…
Она поставила передо мной разваливающийся ящик из-под шампанского, полный старых фотографий. На одной из них она была окружена девушками, на другой пара танцевала около граммофона, казалось, на всех фотографиях люди были в прекрасном настроении.
– Подожди, я найду хорошую…
Она порылась в куче и с победным видом сунула мне под нос фотографию.
Дядя! Блаженная улыбка, в руках гитара, обнимает за плечи высокую стройную девицу. Я снова подумал обо всех этих пятницах, которые шли сразу за моими четвергами… Никто из моих родных и не догадывался, иначе мне бы запретили с ним общаться, мне бы сказали, что он чудовище, и в один прекрасный день я тоже стану чудовищем. Не лучше, не хуже. Еще одним.
– Ферре был обычным клиентом, заурядный, быстро перегорает, такие приходят с желанием устроить сумасшедший праздник, а уходят поджав хвост, стыдясь себя. Твой дядя был другим. Он был влюблен.
– Что?
– Видишь девушку, которой он поет серенаду? Это была любовь его жизни. Ах, эта парочка… Нужно было видеть… Никогда в птичнике так не ворковали! Он смотрел на нее как мальчишка, умирающий от любви, она так переживала, когда он опаздывал. Это продолжалось десять лет. А встретились-то они у меня, судьба, она не разбирает.
Последние слова она произнесла как-то особенно гордо.
– Он мог бы на ней жениться, вывезти ее отсюда… Насколько я знаю своего дядю, он был вполне на это способен.
– Сейчас-то уж трудно сказать… Между ними словно был заключен некий договор, и никто к ним не лез. Договоры влюбленных – двух одинаковых не бывает.
– А что с ней случилось?
– Однажды утром она ушла, никому ничего не сказав, и никто ничего не знал. Прошло много лет. Около трех лет назад она вернулась, чтобы умереть здесь. Теперь ты знаешь, что тебе делать.
Я сразу узнал ее. На могиле был медальон с ее портретом. Красивая улыбающаяся женщина. Улыбалась она, несомненно, моему дяде Луи. Никто не ставил мне препон, чтобы похоронить его рядом с ней. Договоры влюбленных – двух одинаковых не бывает.
И я вернулся в Будапешт – я был счастлив от сознания выполненного долга. В следующие месяцы я сотни раз собирался рассказать историю своего дяди Луи, но надо было описывать все с самого начала, с того момента, как он впервые увидел меня, до того, как я закрыл ему глаза. А у меня не было таких терпеливых друзей.
В баре Шегеда, в ту минуту, когда я меньше всего ожидал, я встретил Анну. Я тотчас же узнал в ней ту, «что заслуживала того, чтобы идти за ней всю жизнь», как говорил дядя, утешая юношу, зализывавшего первые любовные раны. Я дал себе слово оставлять ее у себя только раз в году. На День всех святых.
Вся поездка ради букета хризантем? Дядя столько не требовал. Я довольно долго простоял на его могиле, глядя на видневшийся вдалеке отель «Липы». На кладбище было довольно много народа, как часто бывает первого ноября. И тут я заметил женщину примерно моего возраста, которая пришла поклониться соседней могиле.
Не обращая на меня внимания, она положила букет, выбросила засохшие цветы и прошлась веником, чтобы обозначить углы могилы. Я почувствовал укол в сердце, в ее чертах мне показалось что-то знакомое. Несомненно, те самые проказливые глаза, о которых говорила дядина соседка.
– Вы приехали издалека, – сказал я.
– Да, я живу в Париже. Никогда не понимала, почему мама захотела быть похороненной здесь.
– Меня зовут Жан.
– Луиза.
– Луиза, я хочу рассказать вам одну историю. И вам, я уверен, достанет терпения дослушать меня до конца.
Время блюза
Сыро, будто в ведро с водой угодил. Это вам не маленький ливень, что мочит вас как бы с неохотой, нет. Тут просто тропический. Ураган пришел издалека, он гонит прохожих и затапливает тротуары. Я знаю, что это для меня, моя жизнь не может оставить меня в покое. Люди вокруг открывают зонты, ищут козырьки подъездов и заскакивают в кафешки. Потухшая вывеска бара странным образом притягивает меня с противоположного тротуара. Я-то думал, что наизусть знаю эту улицу. Дождь сбивает с привычного маршрута. Позволю-ка я себе расслабиться эти четверть часа, пятнадцать минут только для себя, пока мир снова не войдет в норму.
Старое дерево, янтарного цвета бутылки, тишина. Вода ручьями стекает с моего плаща, висящего на вешалке у входа. У стойки я один. Табурет. В дальнем углу парочка пьет пиво и тихо переговаривается. Официант безучастен и нетороплив.
– Мерзкая погода?
– Пожалуйста, виски без льда.
В углу музыкальный ящик. Надо же, они до сих пор существуют. Для него нужны монетки, так ведь? Может, он и картинки показывает, как раньше. Похоже, что нет. Случайно или намеренно, официант выбирает мелодию и смотрит на меня. Боюсь, как бы его вкус не потревожил мое одиночество. Я прихлебываю виски, это согревает меня быстрее, чем что бы то ни было.
Preghero!.. Per te… che hai la notte nel cuore…
Stand by me в исполнении Челентано. Моложе я от этого не стану, но бывает и хуже. Мне всегда нравился голос Челентано, даже когда он рискнул петь американские песни. Мелодия отбрасывает меня назад, в то время, когда возмужание было еще впереди.
Это было больше двадцати лет назад. Они приходили смотреть на то, что потом действительно происходило. Я был особенным. И знал это. И даже смог некоторых в этом убедить. Мне оставалось только ждать, пока моя исключительность проявится. Stand by me… Ohooo Stand by me… Томно, немного смешно, но нам нравилось. В ожидании великих дел мы пели. Великие дела запаздывали, но у нас было время. Беда тому, кто сомневается, значит, он уже практически смирился! Позор тому, кто покоряется! Мы расскажем об этом всему свету. Я был скорее красив, и девушки благосклонно выслушивали мои разглагольствования. Пляж, революция и лифчик. Stand by me… Ohooo Stand by me… Великие дела запаздывали. И мало-помалу, сам того не замечая, я начал соглашаться со всеми.
Парочка в глубине – смотрят друг на друга и молчат. Влюбленные. Челентано убаюкивает этих несчастных.
Я соглашался со всеми, даже на то, что время проходит. В конце концов оно дает вам понять, что может прекрасно обойтись и без вас. Я соглашался, но меня никто особо не слушал. Маленькие «да», целая цепочка маленьких «да» довела меня до этого богом забытого бара. Как я мог забыть дорогие мне существа на жертвенном алтаре? Stand by me… Ohooo Stand by me… Почему я сказал «да» той, что хотела этого гораздо больше, чем я? Почему я хотел, чтобы мои дети были похожи на меня? Теперь я уже не знаю, на кого они похожи. Мы больше не видимся. В их возрасте у меня бы не хватило на это смелости. Почему я пытаюсь считать своих сослуживцев милыми людьми? Почему я дал этой идиотской болезни расцвести у себя в желудке? Stand by me… Причитания какие-то. По-итальянски еще хуже, чем по-английски. «Preghero per te…» Никто за меня не молился, никто никогда не молится за другого, почему песни вечно морочат нам голову?