Серебряный голубь, стр. 68

Кое-что все же он разобрал. Как будто на серой плоскости, прилипавшей к его глазам, робкой рукой провели кое-где, кое-как черные пятна и кое-где, кое-как снимкой [95] посняли тушь: он даже стал ощупывать и темные эти, и белесоватые эти пятна; скоро он убедился, что пятна – не пятна, а самые настоящие предметы, третье имеющее измерение; вот даже издали он увидел глаз фонаря, другой, и огни: но все это было тускло и будто под траурным крепом.

Куда же теперь он пойдет?

Отчего заблаговременно не уехал он в Лисиченск? Но разве он знал, что все так быстро и бесповоротно изменится.

Озираясь, он только всего и видел, как какая-то там вовсе темненькая фигурка выдавалась из всего, темного не вовсе.

– Как пройти? Как пройти тут? Ей, послушайте!

Но фигурка всего только и делала, что беззвучно выдавалась на фоне белесоватой стены: отвечать на вопросы, видно, она совсем не могла: может, темненькую ту фигурку углем мальчишка намалевал на стене, и то вовсе не человек. И Петр тронулся от нее в пустоту.

Но когда тронулся он, тронулась и фигурка Петр стал подходить к фонарям; хотя и тускло, а все же вырисовывался перед ним мертвый город. Петр даже видел, как в открытом окошке, среди всего пыльного, пыльный лиховец у самовара сиротливо пиликал на скрипке…

____________________

– Все нумера заняты!

Так сказали ему в гостинице; пустота – как есть ничего: город теней, город Лихов!

Опять стал пробираться Петр в пустоте; скоро он затерялся на базарной площади; и скоро опять в белесоватую он уткнулся стену: на стене опять-таки, как где-то там, – намалеванная фигурка; знать, какой-то шутник вычернил набеленные стены тенями: человеческая тень зарисовала свою тень. И когда прочь тронулся Петр от фигурки, когда она вновь тронулась за Петром.

Вдруг у самого носа слышит знакомый он голос, хриплый, как немазаная телега; вдруг у самого уха слышит знакомое еще так недавно дыханье: смесь махорки и чесноку.

– Так етта вы, сударь?

Он узнал медника, но он не видел его: он только слышал его и еще, пожалуй, обонял: и как он обрадовался)

– Эх, сударь, и какой же вы, простите за выраженье тилилюй [96]: в тимнате да одни, не равен

час – лихие люди.

Петр чуть было ему не сказал: «Все тут у вас люди – лихие», – но вовремя удержался.

– Вот не знаю, где и остановиться, где тут у вас постоялый двор?

– Как где, а след вам ночевать у Ерапегихи!

Да: вот счастливая мысль; и к тому же там он хоть увидит людей; здесь же не люди, а тени.

– Да вот только, как пройти-то мне к ним?

– Я бы вас проводил, да мне недасуг… Эй, любезный, – табе идти не па Ганшиной ли?

– Па Ганшиной! – раздалось где-то недалеко от Петра.

– Праведи вот барина к Ерапегихе.

Петр обернулся и удивился, что от темной фигурки, перед которой только что он стоял, исходил теперь голос.

– Пайдем.

И фигурка тронулась по стене; за ней тронулся Петр: предварительно он здорово свистнул в воздухе палкой, чтобы удостоверить фигурку, какой интересный предмет у него находится в руках.

Потом, когда миновали эти минуты и уже остались в прошедшем, то, сидя за чашкой чаю среди ковров, Петр сообразил, что такое ему казалось, когда он шел в этой тьме: ему казалось, что шли они долгие годы, обогнав грядущие поколенья на много миллионов лет; ему казалось, что конца у этого пути нет, да и быть не может, как не может быть и возврата назад: бесконечность была впереди; позади же – она же, бесконечность; и даже не было бесконечности; и в том же, что не было тут никакой бесконечности, не было и простоты; ни пустоты, ни простоты – ничего не было; белесоватая только стена; на стене же – лиховский мещанин; тщетно пытался Петр уразуметь подлинные черты лиховца, чтобы найти этим чертам хоть какой-нибудь вразумительный смысл, хоть какое-либо для здравого смысла оправданье, или хоть спасительную лазейку для простой человеческой слабости; но, видно, у людей, вступающих за черту оседлости, безжалостно отымается снисхожденье, окутывающее их взор обыденною простотой [97]; как ни тяжело, а приходится здесь эти слова повторить, потому что скользящий с Петром рядом лиховец был ни высокий, ни низкий, но беззвучный и тощий, и притом с двумя явственными рогами…

____________________

– Ась?

– Гм – ничего…

– А мне пачудилась, сударь, што вы черным изволили словам ругнуться…

– Скоро ли?

– А вон, там ихняя и фатера, где еще моргает фонарёк.

____________________

Нет, это не был черт, потому что сзади шел черт.

Освобожденье

Бледные, бледные, бледные лица – знаете ли вы их? И с синевой под глазами? Эти лица обычно миловидные, не красивые вовсе; но вас это-то в них и пленяет: будто из далеких снов возникают те лица и проходят через всю вашу жизнь – ни наяву ни даже в снах, или в воображеньи, а только предощущунье; но, тем не менее, вы их видите, или, но крайней мере, хотите видеть: эти лица начимают мерещиться вам (всегда только начинают -никогда вполне не мерещутся) в женщинах женщинам же они мерещутся только в белокурых мужчинах, и безбурно, насмешливо проходят, никогда не вызвав, впоследствии, встречи.

Как удивился Петр, увидев теперь такое лицо – и где же? В еропегинской передней. И в ком же? 3 самой невзрачной на вид, простоволосой горничной, отворявшей ему дверь. Тихая, она не удивилась, будто даже его ждала, неизвестная ему доселе, и все же милая, – при виде его улыбнулась знакомой улыбкой, будто могла что-то такое ему рассказать, что касалось гибели или спасенья жизни; а стеариновая свеча у нее так и ходила в руке: «Все, все, все расскажу», будто она ему говорила.

Но в прихожую вкатилась безобразная лепешка в шоколадного цвета платье с бородавкой на губе.

– С кем имею честь говорить?

– Дарьяльский, писатель – честь имею представиться!

– Очень приятно: что же вам, собственно, нужно?

– Будучи лично знаком с вашим супругом и приглашаем к вам в июне месяце, я, опоздав на поезд, решился просить вашего гостеприимства; не могу ли я у вас переночевать?…

– Но ведь тут есть гостиница! – видимо, Фекла Матвеевна не доверяла странному, не в урочный час, появлению Петра.

– В том-то и дело, что гостиница полна.

– А муж-то мой ведь – без языка…

– Что вы? Недавно я видел его в добром здоровье.

– А где вы с ним виделись?

– У баронессы Тодрабе-Граабен, где я этим летом гостил! – (последние слова он произнес с гордостью: бедный, так он боялся, что его вернут в темное небытие, где тот, четвертый, его ожидает под домом).

Последнее заявленье имело последствие:

– Аннушка, приготовь во флигеле барину постель.

Петр видел, как свеча, капая, задрожала у той, кого неизвестно по какому предчувствию он хотел назвать родненькой сестрицей, чьи черты что-то напомнили – только вот что?

– Милости просим! – пролепетала лепешка, сложив ручки на животе, и зашлепала в комнаты мимо пузатых ваз, кресел, зеркал…

____________________

И когда миновали минуты, во время которых он превозмог бесконечность, опередив с странным спутником грядущие поколенья на много миллионов лет, когда восседал он в мягком удобном кресле за чашкою чаю, с «Львом» во рту, он думал, что Москва осталась уже позади и даже миновал Лихов, город теней; куда же он теперь тронется? Ему было удобно, и он расточал свое красноречие перед вот этой лепешкой, с добродушным лицом и скромно опущенными глазами.

Думая быть гостем приятным во всех отношениях, он ей предложил сыграть в дурачки; но она отказалась.

Только одно появленье или, верней, прохожденье нарушило эту идиллию – прохожденье, потому что… Но что бы ты, читатель, сказал, если бы мимо тебя проволочили смерть в погребальных свечах и с бормочущими старицами в окруженьи из вот темной той анфилады. Ты привык в романах читать о таких приключеньях, но ведь тут ни роман, ни фантазия, а… – Петр видел, как темная анфилада комнат вся занялась свечами: две старухи вели за руку – смерть, в халате и в черных очках; смерть плелась, едва передвигая ногами, и шлепала туфлями. Сзади Аннушка со свечой, проходя, улыбалась Петру, как родная сестрица, и, казалось, она его за собой манила, с ним без слов говорила.