Петербург, стр. 75
– «Все…»
– «Бели б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините…» И махнул он рукой.
– «Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только…»
– «И я замечаю… И все-таки: вы тут заладили – затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи – тогда, летом…»
– «О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!»
Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подставное лицо предложил им тогда собственноручно с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, – все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
– «И признаться…»
– «Требовать от меня», – перебил Аблеухов, – «что я… чтобы я… собственноручно…»
– «Вот-вот…»
– «Это гадко!»
– «Да – гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил… Поверь я, вы упали тогда бы… во мнении партии…»
– «Так и вы считаете гадостью?»
– «Извините: считаю…»
– «Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?»
Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
– «Постойте…»
И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
– «Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны…», – с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, – «в наименовании поступка… Ведь подлость?»
Николай Аполлонович вздрогнул:
– «Ну, конечно же подлость!…»
Они помолчали…
– «Видите, оба согласны мы…»
Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
– «Это меня удивляет…»
– «И меня…»
С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
– «Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на чтo: обещая собственноручно (и так далее)… – Обещание это не от вас исходило?…»
– «Нет! Нет же!»
– «И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, – даже: дрожанием губ…»
– «Нет же, нет… то есть…», – спохватился Николай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившейся вслух, покраснел; и – стал объясняться:
– «То есть я отца не любил… И, кажется, я не раз выражался… Но чтобы я?… Никогда!»
– «Хорошо, я вам верю».
Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
– «Да не надо… Я – верю… Я не то, – о другом я: вот вы чтo мне скажите… Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, – причастен?»
Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, – он выкрикнул:
– «Я считаю, что – да… Вы ему помогали…»
– «Кому это?»
– «?»
– «Неизвестному…»
– «Неизвестный же требовал…»
– «!»
– «Совершения гадости».
– «Где?»
– «В своей скверной записке…»
– «Такого не знаю…»
– «Неизвестный», – растерянно настаивал Николай Аполлонович, – «ваш товарищ по партии… Что вы так удивились? Что вас так удивило?»
____________________
– «Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет…»
____________________
Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
– «Как? Нет в партии Неизвестного?…»
– «Да потише же… Нет…»
– «Я три месяца получаю записочки…»
– «От кого?»
– «От него…»
Оба они замолчали.
Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
____________________
– «Николай Аполлонович», – бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича двумя багровыми пятнами, – «Николай Аполлонович!»
– «Ну?» – схватил его за руку тот.
Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и – ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, – невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
– «Ну же, ну – не томите!»
Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо – от чела его, от костенеющих пальцев.
Наконец с трудом он сказал:
– «Заверяю вас – честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем…»
Николай Аполлонович сперва не поверил.
– «Чтo сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение…»
– «Я – ни при чем…»
– «Ну, так что ж это значит?»
– «Не знаю…», – и прибавил порывисто: – «нет, нет, нет: это – ложь, это – бред, абракадабра, насмешка…»
– «Разве я знаю?…»
Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
– «Да разве я знаю?… Мне не легче от этого… Я не спал эту ночь».
Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, – как и ее изменили эти суровые дни!
Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину – последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом – все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, – последние листья! Опять праздная мысль…
Рука помощи
– «Так он был на балу?»
– «Да, он был…»
– «Разговаривал с вашим батюшкой…»
– «Вот именно: упоминал и о вас…»
– «После встретился в переулке?…»
– «И увел в ресторанчик».
– «И назвался?…»
– «Морковиным…»
– «Абракадабра!»
____________________
Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, не сочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
– «И при этом он говорил про охранку?»
– «И охранкой пугал…»
– «Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?…»
– «Ну да, одобряет…» – с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
– «Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки…»