Видео Иисус, стр. 41

Эйзенхардт наблюдал, как глаза магната сузились, превратившись в щёлочки. Казалось, он терпеть не мог подобные риторические игры, разве что если играл в них сам.

– А именно?

– Я ещё раз подчёркиваю, что это для меня игра мысли, – сказал Гутьер. – Шальная теория, не более того. Поэтому прошу вас, не делайте меня ответственным за то, что я здесь сейчас навыдумываю.

– Обещаю. Итак, какое такое место вы имеете в виду?

– Я обратил бы внимание того гипотетического молодого человека на то, что мечеть Омара сооружена над большим, неправильной формы обломком скалы размерами примерно тринадцать на семнадцать метров. С этой скалы Мохаммед был похищен на небо. Эта скала, которую мусульмане называют Сахрв, состоит из первородного камня и перед этим служила в иудейском храме в качестве жертвенного алтаря. Уже для них она была священна, поскольку речь идёт о вершине горы Мориах, о скале, на которой Бог испытывал Авраама, требуя от него, чтобы тот принёс в жертву своего сына Исаака.

В помещении установилась растерянная тишина.

– Единственное место, – невозмутимо заявил Гутьер, – о котором мы с абсолютной уверенностью можем сказать, что оно оставалось нетронутым последние две тысячи лет – это та самая, священнейшая из всех скал. Камень в мечети Омара.

17

Бумага имела практически безнадёжный вид. Стивен почувствовал, как вспотел. Чёрт побери! Она не была такой истлевшей, когда он достал её из ящика для находок и поместил между дюралевыми тарелками. Неужто она разрушилась от транспортировки? Сотни мельчайших серых клочков были открошены по краям, а остальное выглядело таким пожелтевшим и высохшим, что готово было в любой момент рассыпаться в прах.

Он бросил короткий взгляд в сторону Иешуа. Но тот был не особенно подавлен. Папирусные свитки наверняка выглядели не намного лучше, если их две тысячи лет назад поместили плесневеть в какой-нибудь глиняный кувшин.

Но именно тогда, когда в нём снова воскресла надежда, Иешуа вздохнул и многозначительно сказал:

– М-да…

Не объясняя дальше, что он хотел этим сказать, он приступил к приготовлениям: разложил лупы и пинцеты, выставил ряд плоских пластиковых ванночек и стал настраивать объектив фотоаппарата, который был привинчен к штативу специальным образом – так, чтобы фотографировать строго вертикально.

Стивен взглянул на жалкую кучку пыльной бумаги, которая лежала в помятой дюралевой тарелке и вид имела такой, что её оставалось только вытряхнуть в мусорное ведро. И это его вина. Он оказался ничем не лучше того вандала, который сжёг Александрийскую библиотеку.

В помещении лаборатории было холодно, но Стивен вспотел. Это, как он мгновенно понял, было от страха, такого страха он не испытывал уже много лет. Как он сможет теперь выбраться из этой беды? Но ведь до этого он был достаточно хитроумен, чтобы вообще не попадать в щекотливые ситуации. Достаточно хитроумен, чтобы заранее почуять опасность, правильно истолковать предостерегающие сигналы и своевременно нажать на тормоз или выбрать другую дорогу.

– Ну, получится что-нибудь? – спросил он, наконец-то набравшись смелости, и голос у него охрип.

Иешуа подтянул к себе световую лупу и включил её. Он тщательно изучил находку, прежде чем ответить. Стивену показалось, что прошли целые часы.

– Трудно сказать. Тут два листа бумаги, каждый из них был свёрнут пополам, потом их вставили навстречу друг другу и снова свернули уже вместе. Взгляни сам.

Он подвинул линзу к Стивену. В увеличении всё выглядело ещё ужаснее: всё продырявлено, кое-где бумага рассыпалась в тонкую пыль, распалась на волокна, края ломкие.

– Вид такой, будто на них вообще ничего не написано, – слабым голосом произнёс Стивен.

– Это только кажется.

Юдифь сидела верхом на стуле у другого конца лабораторного стола, устало положив голову на руки. Когда Стивен предложил лупу ей, она отказалась смотреть. Всё здесь ей было уже знакомо: наверно, она не раз составляла брату компанию.

Иешуа снова подтянул линзу к себе, взял пинцет и отщипнул крошечный кусочек бумаги, чтобы положить его в керамическую чашечку.

– Может быть, разузнаем, какой тип бумаги, – сказал он и снял с полки несколько бутылочек с химикатами.

У Стивена возникла одна идея.

– У тебя есть линейка?

– Есть. В шкафу перед тобой. В верхнем ящике.

Линейка, которую он извлёк, оказалась солидным предметом из тяжёлой стали, с одной стороны у неё была метрическая шкала, с другой – дюймовая. Стивен склонился с ней над объектом исследования.

– Чего ты хочешь? – спросил Иешуа.

– Почти четыре с четвертью дюйма в ширину и… – он осторожно приложил линейку по другой стороне, – …пять с половиной дюймов в длину.

– Ну и что?

– Если бумагу развернуть, она будет вдвое длиннее и вдвое шире, итого одиннадцать на восемь с половиной дюйма, – сказал Стивен и отложил линейку в сторону.

– Логично.

Они всё ещё не понимали. На Стивена же это явно произвело сильное впечатление. Он посмотрел на обоих и объяснил:

– Это формат, который имеет обычно американская писчая бумага.

«Церковь Симона» была маленькая – почти что капелла – и такая же незначительная. С первого взгляда было ясно, что она не имеет ничего общего с какими бы то ни было святыми местами и заслуживающими упоминания событиями, которыми так богат Иерусалим. Название церкви, возможно, относилось к притче из Евангелия от Марка, в которой рассказывается, как часть семян, которые Симон вышел посеять, склевали птицы, другая часть невзначай упала на каменистую почву, где ростки не смогли выстоять против солнечного зноя, а третью часть он потерял на том, что посеял злаки среди сорняков, которые заглушили всходы. И лишь небольшая часть семян попала на благодатную почву, и эта часть дала урожай сторицей и тем самым возместила все остальные потери. Но эту притчу Иисус рассказал совсем не в этом месте, а в Северной Галилее, предположительно в Капернауме. Церковь была построена лет двести тому назад в одном из примыкающих к стене Старого города кварталов – в месте, которое во времена Иисуса было ещё скупой пашней, и никто толком не знал, почему эта церковь вообще была построена и почему она стоит там, где стоит.

Церковное здание, казавшееся скорее приземистым и мрачным, стояло как раз на перекрёстке двух переулков с очень активным движением, потому что местные водители часто использовали их в качестве объездных путей, когда на главных улицах скапливались пробки. Окна церкви посерели от пыли и выхлопных газов, и даже когда колокол в низенькой башне звонил к обедне, звук казался пыльным. Но это не играло роли, потому что в этом квартале жили преимущественно мусульмане.

Вечер шаббата был единственным вечером, когда переулки опустевали. Патер Лукас, францисканский монах, который вместе с двумя другими братьями поддерживал жизнь в маленькой церквушке, сделал своей привычкой наслаждаться этим редким покоем. Когда из их столовой уходил последний посетитель, патер Лукас не запирал за ним ворота, как обычно, а садился снаружи на вытертый каменный выступ, окружавший церковную башню, и выкуривал единственную за всю неделю сигарету. Каждый вечер они проводили богослужение для слабых, больных и нуждающихся, а потом кормили голодных. Голодных, прикормленных здесь, было много, и далеко не все из них были католиками. Но об этом монахи их не спрашивали.

Помощь бедным снискала им признание и среди мусульманских соседей. Взять хоть сапожника, мастерская которого размещалась прямо напротив церковных ворот. Набожный человек, он каждый день совершал предписанные исламом пять молений, не обращая внимания на тот курьёзный факт, что ему приходилось раскатывать свой молельный коврик в направлении христианской церкви, которая по географической случайности располагалась между ним и Меккой. Когда в шаббат патер Лукас садился со своей сигареткой за воротами, сапожник в это время как раз закрывал мастерскую и почтительно здоровался с монахом, после чего они обменивались через улицу несколькими словами.