Четвертая высота, стр. 23

И Гуля стала вслух сочинять телеграмму, считая слова по пальцам:

— «Деньги разошлись. Точка. Не сердишься? Вопросительный знак. Пожалуйста, вышли дорогу сколько можешь. Целую. Гуля». Всего четырнадцать слов. Да ещё адрес!

— И до чего же ты ещё ребёнок, Гуля! — ужаснулась Мирра. — Зачем спрашивать, не сердится ли, да ещё ставить в телеграмме всякие точки и вопросительные знаки? Ведь всё это лишние слова. Я бы написала просто «Вышли деньги. Целую». Три слова. Коротко и ясно.

— Что ты, Миррка! — Гуля испуганно на неё посмотрела. — После такой телеграммы совсем нельзя будет показаться маме на глаза.

— По-моему, и так нельзя. Ты же сама говорила, что из-за вашего переезда у мамы туго с деньгами.

— Да-а, — вздохнула Гуля, — непутёвая у неё дочка. Можно сказать — дрянь девчонка…

Гуля совсем пала духом. Мирра присела к ней на кровать, чтобы утешить подругу, но в этот миг раздался треск, и шаткая раскладушка рухнула на землю.

Очутившись на траве, девочки весело расхохотались…

— Знаешь, Мирра, — сказала Гуля, — давай бросим этот тяжёлый разговор, а то видишь, даже кровать не выдержала, и у неё подкосились ножки.

Девочки принялись чинить раскладушку, натягивая парусину, но в это время на дорожке сада показалась Ольга Павловна. Она всегда приходила именно в ту минуту, когда её ждали меньше всего.

— Это вы так отдыхаете? — спросила она. — Я говорила доктору, что этот отдых в саду ничего хорошего не сулит. Ступайте сейчас же на веранду. А твоей маме, Гуля Королёва, я непременно напишу, что ты не умеешь соблюдать режим.

Гуля ничего не сказала. Взвалив на плечо подушку, словно это была бог весть какая тяжесть, она медленно пошла по направлению к белому павильону, где жили старшие девочки.

«Чего доброго, и в самом деле напишет! — думала она. — Вот будет здорово: сначала моя телеграмма, а потом этакое письмецо… Хоть домой не показывайся!»

Но делать было нечего, и в тот же вечер в окошко телеграфа была подана срочная телеграмма:

Возвращаясь в сумерках по берегу моря в санаторий, Гуля и Мирра обдумывали, какие расходы вообще можно считать «экстренными» и «непредвиденными». Текст был составлен по совету Мирры, и теперь Гуля ломала голову над тем, как она объяснит свою телеграмму дома.

— Утро вечера мудренее, — в конце концов сказала Гуля. — Да и до Киева ещё далеко.

Но оказалось, что и до утра ещё далеко.

Лёжа в постели без сна, Гуля думала, как ей выйти из того запутанного положения, в которое она попала. Ей нужны были деньги не только на билет в Киев. Она вспомнила, что она задолжала всем, кому только можно: и Вере, и пионервожатому Алёше, и даже Мирре, у которой взяла деньги на телеграмму.

Она с мучительной ясностью вспомнила, как, провожая её на вокзал, мама просила её быть благоразумной, не потерять деньги по дороге и не покупать на станциях всякую ерунду.

А она так легкомысленно растратила всё, что ей дала мама!

«Что теперь делать? Ах, что же теперь делать?»

Она стала высчитывать, сколько тратила в среднем каждый день. Но от этих подсчётов ей не стало легче. Она пришла в ужас. Вышло… по двадцать два рубля! И это при готовом питании! А мама, вспомнила Гуля, говорила ей при прощанье на вокзале, что даже ответственные работники получают во время командировки только двадцать рублей в сутки.

У Гули разболелась голова.

«Надо во что бы то ни стало найти какой-нибудь выход. Нельзя, чтобы из-за меня мама и папа мучились с деньгами. Но что делать? Продать что-нибудь? Что же можно продать? Голубой сарафан? Он уже не новый, выгорел на солнце».

И вдруг мелькнула мысль: часы!

Вот это действительно ценность! Гуля в темноте нащупала на столике у постели свои часики. Она поднесла их к уху. Колесики постукивали чётко и деловито, словно билось маленькое сердце.

— Милые вы мои часики! — сказала Гуля, гладя полированную крышечку.

Она не могла даже представить себе, как это она сможет отдать их навсегда в чьи-то чужие руки. Но другого выхода не было. Если из дому не пришлют денег, придётся продать здесь. А если пришлют, тогда в Киеве, чтобы отдать маме долг…

На этом Гуля успокоилась и перед самым рассветом наконец уснула.

ГУЛИНО ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Последние дни в санатории прошли для Гули невесело. Очень уж беспокойно было у неё на душе. Она сердилась на себя и на всех, даже на Мирру. Но больше всего, по обыкновению, раздражала её Ольга Павловна. Стычки между ними делались всё ожесточённее. Гуля еле сдерживалась, чтобы не грубить, а Ольга Павловна с каждым разом становилась всё суше и спокойнее.

Иногда Гуле казалось, что, если бы эта суровая, педантичная женщина хоть на минуту вышла из себя, разгорячилась или повысила голос, Гуля простила бы ей всё. Но Ольга Павловна оставалась невозмутимой даже в самой горячей перепалке.

«Памятник! Статуя! Мумия!» — придумывала ей прозвища Гуля.

А «статуя» при всей своей холодности и кажущейся неподвижности ухитрялась поспевать всюду, где был непорядок, и Гуля постоянно чувствовала на себе её зоркий, внимательный взгляд.

Последнее их столкновение произошло в самый канун Гулиного отъезда, под вечер.

Ребята играли в волейбол на площадке, ещё не просохшей после короткого, но бурного ливня.

Если бы Ольга Павловна была дома, этот вечерний матч на сырой площадке наверное бы не состоялся.

Но вышло так, что как раз в этот вечер она ушла на пристань — провожать приезжего профессора-консультанта.

На площадке играла мужская команда против женской. Успех клонился на сторону мальчиков, но несколько метких ударов неожиданно повернули всё дело.

— Держись, девчата! Мы им покажем! — кричала Гуля, забыв все беды и неприятности последних дней.

Но как раз в эту самую минуту на горизонте появилась Ольга Павловна в клеёнчатом дождевом плаще с острым капюшоном.

— Это что? — сказала она, застыв на месте. — Сейчас же в помещение!

— Ольга Павловна! Мы сейчас доиграем! Минуточку! — кричали девочки.

— У меня сегодня последний день, Ольга Павловна, — сказала Гуля, стараясь говорить как можно приветливее.

— Что же, ты хочешь заболеть именно в последний день? — спросила Ольга Павловна, как всегда отчеканивая каждое слово. — Сию же минуту ступай в павильон. После захода солнца тебе нельзя быть на воздухе, да ещё после дождя!

— Но, Ольга Павловна, ведь завтра в дороге мне всё равно придётся выходить после захода солнца…

— Тем более надо поберечься сегодня.

Гуля с размаху бросила мяч об землю и, опустив голову, бегом побежала в свою спальню.

Там она яростно стала приготовлять себе постель на ночь.

— Ты что, уже спать собралась? — спросила Мирра.

— Да.

— А ужинать?

— Не буду! Мне надо беречься! Вот лягу в постель, намажусь с ног до головы йодом и положу на голову компресс.

— Да что с тобой, Гуля?!

Гуля ничего не отвечала и, глотая слёзы, стала ещё ожесточённее теребить простыни.

— Осторожнее, Гуля, разорвёшь!

Благоразумная Мирра нечаянно сказала Гуле под руку опасные слова.

— И разорву! — крикнула Гуля.

Надкусив простыню зубами, она дёрнула за углы в разные стороны. Простыня с треском разорвалась.

— С ума сошла! — ахнула Мирра.

— Ничуточки! — сказала Гуля, с каким-то удивлением глядя на два длинных белых лоскута, в которые превратилась простыня. — Это ей наука. Отравила мне всё лето!

Мирра, ни слова не говоря, вышла из комнаты.

А Гуле сразу же стало стыдно и тяжело. Она взяла иголку, нитки и принялась торопливо сшивать куски простыни, то и дело поглядывая на дверь.

Раза два её окликали из коридора, звали ужинать, но она, прикрыв свою работу, отвечала, что у неё разболелась голова и есть ей не хочется.

Ей и в самом деле не хотелось есть.