Маски, стр. 80
Тут профессор вскочил: глаз – морозистый; выпуклый лоб, точно в шлеме гребнистом, нацелился твердым булыжником на кости лобные гадины, а жиловатой рукою нацелился на Домардэна:
– Вы будете долго искать его, и не отыщете!
– Как это так не отыщем, – ответила гадина, – вам потеряться не так-то уж просто.
– Пред вами захлопнутся двери, а мы с ним – пройдем.
И профессор всем корпусом, а не плечом, пырнул носом, как злой носорог, протаранивший рогом; а руки – по швам; и до выпота их зажимал в кулаки он.
Велес торопился додергать:
– Кусает и усом трясет!
И, расставивши фалды, им зад показал.
Он ушел, хлопнув дверью.
Куда вы зовете?
– Куда вы зовете? И как мне пройти?
Мандро думал, что бегство – удастся: вдвоем, куда нужно; что их не найдут, потому что спаситель имеет, наверное, все основанья знать меры, им принятые для укрытия беглого.
Час этот – их!
Он воскликнул:
– Никто не умеет так действовать: где научились вы этому? И не профессор, а лоб, перед ним изгибая морщину могучую лобною кожею, – запечатлел:
– Это вы научили меня.
– Как подоблачным громом ступаете: полки шатаются; как научиться мне поступи эдакой?
– Поступь приходит – поступками.
И посмотрел через стены, которые – дым беловатый в глазах у Мандро: белоглавая туча несется сквозь стены; как издали, – все: и, как издали «этот» – стоит в седине, как в венке из ковыли!
Все это мелькнуло – в Мандро.
Но, как солнце, играющее книгой блесков в заре, ликовал на ликующего глаз профессора: блесками; точно он бил молотками до искр по скрещению лобному своим гигантским лицом, промышляющим руку: шатались в Мандро восприятия зрительные.
А профессор с притопом чеснул под окошко рукой с париком, точно с чашей пустою; и солнечно вспыхнули красные просверки.
Тут же: чеснул от окна с париком, точно с полною чашей, на желтую лысину; и опрокинул на желтую лысину
силу свою:
– Я ссуженное вами же – вам возвращаю!
Усы, как две рыбины, выплеснулись, как хвостами серебряными; и – опять унырнули: в ничто.
И парик положил он на стол.
Разумел же он —
– муки, Мандро приготовленные!
И, пристукнувши ботиком, сквозь потолки!
Тот – не понял.
И думал, что речь – о спасении: от ожидаемой кары.
Увидя, что он бородою сверкает в луче и сжимает дрожащими пальцами пальцы под горлом, подумал, что странно стоять: хлопать глазом; не бухнуть ли в ноги: лежать при ногах, закрываясь руками? Он весь сотрясался лукавыми помыслами: может, может профессор заверить в судах, что – не он приходил за открытием, а дед, «Мордан», перепоица, дряхлый беспутник, которого видели же, что не он выжег глаз; они вместе с профессором, став пред судами, присягою ложной заверят, – что – так!
Проскрипел, точно дно парохода о мель:
– Погибаю!
– Да нет же-с: эхма! Как вы можете эдак!
– Спасите!
– Уже-с!
– Не губите!
Профессор – расплакался:
– Не понимаете вы!
И портьера, как рожа, оскалилась диким раздвигом, как ртом; в ней – четыре тряслись головы, как четыре оскаленных зуба.
____________________
Слезами играл глаз безумца, заплакавшего в пуп земной, косный, злой – над мучениями: тела этого! И бородой, как кустом загоревшимся, требовал, – не от Мандро, – над Мандро – в золотые столбы пылевые, как бы развеваясь телесными недрами перед ковром, на котором в кирпичные, синие шашки и в пыли отстукивал лоб себе синие шишки:
– Вы – выздоровели!
Взблеснуло.
– Вставайте!
Кричало – сердечными туками:
– Исцелено мое сердце, количеством звезд, измеряемым этим пришельцем!
– Я – жив.
– Снова сложены органы.
– Вложены смыслы: в глаза, в уши, в жизнь!
– Созидаю в ней здание.
– Приготовляются нам облака!
И привзвизгнув в больном и опасном восторге, вскочил он, готовый на все.
Пароксизм сумасшествия буйного, их обуяв, стирал грани меж ними.
Профессор хватал его за руку.
____________________
В шубы влезали:
– Где шапка?
– Вот!
– Ваша?
– Моя!
– Ну теперь – мы пойдем.
Мели минули: в оси вселенной, обломанной, – новая вставлена ось; и сию же минуту они в меховых своих шубах и шапках, пристукнувши ботинками, невозбранной, свободной дорогою: ринутся, – сквозь потолки!
– Ну?
Профессор полой меховою, как ринется в дверь; за ним, бросив тринадцатый номер, – Мандро, —
– Эдуард, —
– неизвестно куда, неизвестно на что, потому что ничто не касалось его.
– И никто не задерживал.
____________________
Только из двери в двенадцатый выскочила де-Лебрейль – сумасшедшая тоже; за ней – сумасшедшие: тоже; она же их, вытолкав, двери замкнув, бестолково забегала; сдергивала на ходу: юбку, лиф.
И осталась – в одних панталончиках!
Я улетаю, мои купидончики…
– Мирра, – алло: Леонардовне потелефоньте!
Велес до вола перед зеркалом пыжился, в зеркале видя багровую рожу; и строя ей рожу, манжет перещелкивал.
– Чтобы она, Леонардовна, свою квартиру очистила;
и – чтобы ящик поставили.
Стал перед Миррой надувшимся гиппопотамом.
– А ключ от квартиры – сюда; куда хочет, сама; чтоб ноги ее не было.
И – до слона надувался:
– Мешок и рогожу.
До мамонта!
– Тертий?
И как цеппелин, разносился щеками; висел из небесного цвета обой над небесного цвета ковром, из крахмалов тугих свою вывалив шею.
Пред ним Косококо, рукой и плечами, как перед заведующим департаментом.
– Слушаюсь! Тертий в бегах.
– Сослепецкий, Мердон? Чтобы были!
– Есть, будут!
Из губ перепыженных выпустив дух, Непещевич осел из небесного цвета на мягкий ковер, язычищем напруженным вытыкнул щеку; и с шишкой нащечной стоял, что-то соображая.
С улыбкою липкою:
– Ну? Покажите себя!
Косококо, чернявый, высокий, худой, – шею выгнул, представивши руку с цилиндром, отставивши руку, загнул свой мизинец и стал Домардэном:
– Бьенсюр!
– Бесподобен, – Миррицкая.
– Не без таланта, – Велес; языком на щеке снова шишку поставил; и – шишку убрал; деловито выбрасывал; в матовый, ламповый шар:
– Не понадобится: мы поедем в закрытом моторе; подъедем сюда: показаться за стеклами; не разберут… Ну там тоже: белилы и прочая, прочая; миропомазанье – словом: мамзелька вам даст; где она?
Косококо:
– Переодевается… И чемодан перевязывает.
А Велес, пав в диван, головою – в промежности; как дохлый скот, перевесился: это старик услужил: мифимо-нами; свечку ему ставьте, Мирра: Исайя, ликуй! Со святыми его упокой!… Исключительный случай, что нет Кокоа-кола; неповторимая штука!
Вдруг ставши багровым, распевшимся тенором, он проорал сладострастно:
«Веди к недоступному счастью
Того, что надежды не знал!…
И сердце утонет в восторге
При виде» —
– «тебя, Косококо!»
Безлобый, безглазый, он вдруг завозился: с попыхами:
– Ты, – беспокоился он, – не забудь парика; тоже случай: регалии личности; твой-то, подобранный, – не без изъянца.
Вскочил и, кокетливо перешарчив двумя ножками, точно в фокстроте, слюнявые губы собрав, бросил в поле небесного цвета – рукою – свой чмок:
– Мои ангелы, я… – купидончиком он, – улетаю; в посольство!
И выпорхнул в дверь.
Бурдуруков тащил сквозь флакон циклокон
Через сорок минут: Рузский – знал; Бурдуруков – тащил; Алексеев еще упирался; со Ставкою шел разговор; десять трубок гортанило в десять ушей:
– Вы, Мегтетев?
– Уж пегедано…
В тот же миг во втором учреждении в трубку плевал второй рот
– Жуливор?
– Купе будет?
– Имейте в виду: не откроется; предупредите кондуктора!
С третьего места, оскалившись, лаяло: песьеголовое туловище: