Маски, стр. 79

– «Де фу!» [131]

А Мертетев, схватив эксельбант, заметался меж ними двумя и Велесом, стараясь за фалду его оттащить и, пропя-тивши зад, самому приложиться: Велес его локтем пихнул бахнув пробкою:

– Это – Коробкин!

И все тут защелкали.

____________________

И нарушая молчание, – трудное дело воспитывать спру. та, – профессор Коробкин попробовал:

– Весь вопрос в том, – вами нерационально продумано, – с пыхом усами подергал, – когда…

Как сказать? Недостойно бить битого:

– Весь вопрос в том, что не «вы» или «я», без открытия – вы; я, допустим, – с открытием: гм!

И отдался в дрожавшие и волосатые руки; лицо от лица, как сквозь облако облако, белым, сквозным одуванчиком в солнечный дым перевеялось:

– Весь вопрос в том, что стоит, – и он всем существом просиял, – нас связавшее: как-с, чем-с – не важно-с!

Одною рукой – на парик, а другою (ладонью) от сердца – на сердце; себя уверял: у Мандро – тоже сердце; теплом охватило Мандро.

– Этим сказано все-с: мы, – ладонь на себя, на Мандро, – тут, – ладонь на парик, на козетку, – сидим!

И Мандро показалось: профессор сидит такой маленький и не лицом, а рукой приглашает Мандро быть свидетелем, что потолки – поднимались, а свет – нарастал:

– Чего ж более?

В комнате вспыхнули, в корне взять, лампочки, а потолки, в корне взять, подскочили: на метр.

И сигала сигара коричневая

Половинки дверей, разеваясь, как рот, с краком выломились; и как ус, разлетелась портьера.

И, —

– руки в карманы, —

– ощупывая, вероятно, битку, подбородком, вдавившимся в грудь, и безлобой, свиною щетиною – в комнату эту —

– Велес-Непещевич —

– шагнул!

И за ним, раздирая портьеры, просунулись – три головы.

Домардэн с минеральным лицом заводной, механической куклой паноптикума на Велеса задергал: болбошить багровые бреды – их стиль; из-за солнечных зайчиков пеструю оывом козетку схватил с неожиданной силою он; и махнул из сияющих светом пылей на чудовище, из лабиринтов другого какого-то мира ползущее с мыком, которое село отскоком на корточки с глупой улыбкой, готовое на что угод-до: скакать так скакать, приканканивая, или, если угодно: рвать мясо зубами!

Меж ним и Мандро бахромою мотнулась козетка упавшая.

Нет, вы представьте: сигару свою зажевав подбородком, Велес-Непещевич присел за козеткой, балбоша по ней кулаком, зажимающим, точно бинокль, – металлическую зуботычину; как из-за ложи, окидывая клоунов: «Здравствуйте, – вы!»

И сигала сигара коричневая из губы оттопыренной.

Три опустились за ним головы, показав три спинные дуги.

Непещевич откинулся:

– Да не мешайте!

– Не перебивайте!

– Не путайтесь!

Он, дипломат и чиновник особенных их поручений, насасывал дым, выжидая спокойно того вожделенного мига, когда свершится выламыванье инструментами – красного мяса – из мяса!

И три головы – отступили.

А он, положив свою голову на руку, руки локтями к козетке прижал: панорама!

Английский агент кокоакол

Мандро, захватившись за грудь, раскрыл рот – извиз-жаться: на чудище; но – он не мог; и, грозя указательным пальцем, ему, острым клином волос под профессора дернулся:

– Я заклинаю вас, – не обращайте вниманья на «этих»; они – постоянно присутствуют тут.

Скрестив руки, профессор одной бородою вильнув, не взглянув, – отвернулся, подставивши спину Велесу;

– Садитесь, – к Мандро он, – чего это вы?

Игнорировал взломщиков:

– Я никого тут не вижу-с!

Взглянув на парик; предстояло ж ему повернуть колесо рулевое: мель близилась; и пароход мог пробоину дать:

– Нас – ждут; мы – пойдем.

Но Мандро передернулся мукой:

– Не пустят меня.

– Проведу-с!

И порадовался на лицо, искаженное мукой, что есть-таки мука!

Велес-Непещевич же, сообразив что-то, – бах:

– Кокоакол – сидит?

– Я не знаю, – ответил двенадцатый номер.

– Валяй, Косококо!

И шпора задергала: по коридору.

Английский агент, Кокоакол, Колау, был тайно приставлен в французской разведке.

Профессор, не слушая гадин, в парик говорил:

– Всею жизнью к подобного рода субъектам, – он дернул рукой на парик, – «прибежали»; они положили на плаху топор свой; вы с ними кричали в пустынях: ай, ай!

В коридоре задергалась шпора; и голос сказал:

– Кокоакола нет!

– Ладно, – гадина гакнула.

Вставши и шубу сваливши на кресло, профессор простроенным бацом пошел вдоль колетки – под стол, к парику, не взглянув на чудовище, руку играющую на парик протянувшее, точно не видя: ведь не обращают внимания на паука, когда он сосет мух, в миг ответственного разгово-ра-с!

И вдруг непонятно и дико ревнул:

– Кто позднее пришел, тот идет впереди!

И как в самозабвеньи, парик оторвав (уже лапа тянулась за ним), опрокинув его на ладонь; и, как чашу пустую, разглядывал:

– Преинтересная штука-с!

Танцмейстер на плахе

Мандро, расширялся ухом, ловил эти звуки, которых и не было ведь: были мысли; и были из глаз, точно вылеты птиц; была смена сквозных выражений. Он серую брюку с полоской блошиного цвета коленкою левою выуглил, сунувши бледный ботинок под правую ногу; морковного цвета носок; а ботинок – с серебряной пряжкой.

Замашки – танцмейстера; и – парикмейстера: дергался, как под трамваем, не будучи в силах (трамвай набегает) – вскочить.

Тело – дикое: дергалось дико.

Лицо, не живое, совсем молодое, не двигаясь, – бронзовым просверком шерсти жесточилось; молча вперилось глазами, огромными, умными, как говорившими: —

– Под ураганом – я пал!

– Моя кожа разъелась горючей проказой.

– Огонь попалил мои кости воняющие.

– И душа моя, точно лиловый морщочек бумаги, охваченный пламенем, пережигаема, – добела: сгинуть!

– Но я – еще есмь!

Он разглядывал собственный дерг, зная, что гальванический ток перекрючит конечность у дохлой лягушки; и если животное дохлое дергается, как живому еще «Я» – не дергаться?

Будь он царем Соломоном, вперяющим в плаху глаза, – тем же самым танцмейстерским жестом, одною рукой закрутив волосинку, другою отставясь с мизинчиком загнутым – выю на плаху положит!

Уж тлен выступал на челе; и глазницы – проваливались: двумя черными ямами; а – вы принюхайтесь: запахи опо-понакса!

За ним заседало чудовище!

Усом трясет и кусает

Профессор Коробкин, не глядя на ужас, не глядя в Мандро, – парику, как зачитывал лекцию: перед чудовищем:

– Мы – дети света-с!

Мертетев, рукой раскидавши портьеру, влетел; он схватил Непещевича за руку; руку другую как на цирковую арену выбрасывал:

– Оба – сошли с ума! Нет, – посмотрите: и сам с ними ополоумеешь!

Из-за барьера бросался – к профессору:

– Бросьте мосье Домардэна!

– Вы видите сами, что он невменяемый.

Но Непещевич, как палкой сигары махаясь из губ на Мертетева, – почти с презрением:

– Тсс!

А Мертетев не слушался; и собирался, отставив козетку, прыжком стать меж них, как заправский циркист:

– Вы идите себе: медицинский надзор установлен за ним.

Непещевич вскочил, испугавшись: нарушится редкое зрелише; тупо широкой спиной заслонил он Мертетева:

– Тсс!

Этот дикий старик наводил, вероятно, его на весьма плодотворные мысли; и тотчас Велес головам, протянувшимся из-за портьеры, забзырил:

– Удача…

– Колумбово просто яйцо.

– Тсс!

– Не время: потом; вы – испортите!

– Слушайте!

– Этому, – на Домардэна показывал, – этот, – в профессора тыкался, – визу принес: он – поедет на фронт!

Мадемуазель де-Лебрейль изогнулась с защипом двух пальцев, которым разглядывают в бомбоньерках конфетину, приготовляясь конфетину вынуть, лорнировала – тех, которые – «т а м»…