Маски, стр. 61
Митя вздрогнул, схватился за голову, всхлипывал под прорастающий голос профессора:
– На основаньи какого ж закона?
– Механики! – путался «тот», кем он был.
– Так с механикой – можно; а так, как тебя убивали – нельзя? Скопом – можно, поодиночке – нельзя?
И себя переживши убийцей, склонясь над убийцей своим, его видя у ног, локоть свой на ладонь, чтоб в другую ударился лоб, точно камень.
Он – всхлипывал.
Грохнулся в пол головой:
– Удар – дар!
Из стеклянного глаза, как у судака, слеза капнула – в слезы визжавшего плачем преступника: слезы смешалися. Трупы не плачут:
– Я – ты!
– Мы – есьмы!
– Победили!
____________________
– Отец!
Митя ринулся в двери и, став на колено, оттаскивая от отскобленных следов красной лужи растрепанного старика, захватившего пальцами кончик штанины верблюжьего цвета, которую он сорвал с кресла, и слезы свои отирал.
Но увидевши сына, – отдернулся, усом всторчася; с кряхтением чистя колено, поднялся; штаны – отшвырнул; щеки – вспыхнули; пальцы вонзив в подбородок, разгреб ими бороду; и не усы, а два белых клока, как клыки, отделясь от седин разделившихся, вдруг забодались на сына, а зубы блеснули из-за бороды его, как электрический свет:
– Сколько времени жил я с тобою: и ты не узнал меня, Дмитрий!
И глаз закатил мордотрещину сыну.
– Отец!
– Никогда не любил ты меня!
Руку выбросил, точно с мечом, отсекающим руку, и ею с размаху отсек:
– Мне осталось недолго с тобой говорить!
И слезу кулаком отеревши, прошел мимо сына.
А Митя стоял пред стеной, как прозревший на… пол только мига: —
– разъялися стены в стенах.
Но – задвинулись стены: и пережитое в полмиге ничем не мигнуло ему в остававшемся кончике бедной, еще до рожденья загубленной жизни его: —
– через несколько месяцев будет он —
– труп!
Сошел в пыль
Серафима ждала в кабинете; профессора – не было; грохот раздался – из-за потолка: с того места, куда он показывал; тотчас, – столовая грохотом стульев ответила; серою ящеркой прошелестела профессорша, точно сухою травою, – по лестнице; прошелестела обратно.
К ней выскочили: Задопятов, корнет, капитан; Митя – дернул наверх; а она в Серафиму вцепилась.
– Скажите, – всегда он?
– Что?
– Так безобразничает?
Задопятов не выдержал:
– Шэр – не то слово!
Лорнеткой грозила туда, куда палец показывал:
– Вы посмотрите-ка!
И Серафиму тащила с собою наверх.
Задопятов тащился им в спины; за ним потащились корнет с капитаном чириканьем шпор; в темноту они тыкались пальцами, точно пугая друг друга.
Но Митя, заухавши сверху, ладонями рухнул на всех:
– Оссади!
– Оссс…
И опять сиганул сапогом кверху; и каблуком, надо лбами взлетевшим, как камень, пронесся во тьму, у которой, казалось, – нет дна.
И все прочие —
– топ-топ-топ-топ —
– покатились – нице: в серые пыли: – по лестнице в серые пыли.
– Шу!
– Шу!
Точно стая мышей.
Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.
____________________
Забацали бубнами; ухнули трубами; брякали, рявкали:
– Рраз!
– Пррр-аво!
– Арррш!
Барабанными палками маршировали папахи; под окнами; дружно шинели прошли безголовые:
«Трра-та-та-та!»
Ездуневич, просунувши голову в тьму и от этого видневшийся безголовым, как конь боевой, из ничто вострил ухо на трахнувший марш: —
– Под двуглавым орлом!
И как конь боевой, забивавший копытом, он стал подчирикивать шпорой; задергался ухом, чтобы дернуть к окошку.
Прошли пехотинцы.
И голос профессора, рявкая, грохолся над потолком.
– Говорите, что – тих, – верещал из теней капитан Серафиме, – а может быть, он представляется?
Тут Серафима не выдержала; свои ушки заткнула она, убежав в кабинет, чтоб кататься и мяться головкой, не видя, не слыша.
Услышала: рывом отпрянули.
____________________
«Он» – опускался, —
– бросая торжественно правую руку над космами прядавшего животом Задопятова; левую руку он выкинул над темнотою, в которой корнет с капитаном, сцепяся руками, носами друг другу показывали на его восклицающий вид, – что он —
– в памяти! Ей же казалося: не из-под крыши спускается он, а из вогнутой бездны.
Со строгою твердостью шел, разговаривая сам с собой, как конец с бесконечностью, чтобы отчет ему дали: зачем жизнь – зигзаг вверх пятами в отверстую —
– даже не бездну, а пыль?
Голова его, вовсе не нашей планетной системы, кусалась, как пес.
И глаза отвела, чтоб не видеть
Расставшись с собою самим, он прошел мимо них в кабинет, чтобы томик коричневый взять.
Еще раз —
– прокривлялась желтявым прокрасом та черная тень человечка —
на фоне обой.
И свой взгляд перевел от нее на присутствующих, будто сделал открытие.
Встали подробности «случая»: рапортовали ему деловито и сухо: делец, —
– фон-Мандро, чернобакий, с сигарой в зубах предлагает четыреста тысяч, которые он отклоняет; Мандро он наносит визит; он чудачит с какой-то девчонкой; в передней кота надевает на голову, с шапкою спутав кота.
Так Мандро! – дрр-дрроо-дорр!
Барабанил он пальцем по креслу:
– Права человека-с!
– Да, да-с!
Все – летит, пролетает, как облако в облако; зрячие слепнут; слепцы прозревают.
Он вспомнил теперь лишь, что ехал тогда он в Москву, чтобы след уничтожить открытия, он – не преступник; и тут показалось ему, что все тяжести, перевалясь через плечи, – свалились за плечи.
Лицо изменилось его ярким черчем морщинных растрес-ков; и стало оно точно выбитое из столетий резцом Микельанджело; и борода, и усы, – точно слиток серебряный; а два вихра, как два каменных рога, от каменного, высекаемого из столетий, чела, протопырились справа и слева; и строго, и благостно; взгляд его… —
– тут Серафима глаза отвела, чтоб – не видеть…
Но взгляд этот – лет улетающей звездочки.
Скрывши усами свой рот, он пошел деловито и сухо в столовую в сопровождении сына, жены, Серафимы и двух офицеров, как будто добился он цели; и не было верха.
Все сели: кривилось в глазах, потому что сидели, туск-лея, – кривые пред ним.
Он не сел.
В чем же истина-то?
Он на сына смотрел, бросив руки по швам: наступила неловкая пауза.
– Такты – на фронт? Ну, я – я-с…
И запнулся; лицо онемело, как маска, с покойника снятая; взгляд прокричал о мирах неизвестных.
И Митя потупился.
Он же – ладонями:
– Все это – рухнет!
– Так вы против нас?
Все попадали в обморок.
– Вы, – провизжал капитан, – против цивилизации?
– Ты – против мира всего? – провизжала профессорша.
Выбросил грудь:
– Не всего, а – се-го!
Серафима подпрыгнула.
Щурясь, профессорша из-за лорнетки кривилась: всем, всем.
– Можно думать, – перечить пришел?
Задопятов глаза с тихим ужасом выкатил:
– С неба свалился ты?
Вышло – «из желтого дома свалился».
Тогда Серафима движением ручки, протянутой к муфте, сказала ему, что – пора: больше делать здесь нечего.
– Нет, – не свалился я, а как пришел, так уйду, унося эту правду с собою.
И злобою перекосилось лицо капитана:
– Вам правда – известна?
Он шпорою щелкнул, повесясь бородкою: в пол:
– Ну, я вас поздравляю!…
Откинулся, в плечи уйдя и трясясь эксельбантом, погонами, пальцами.
– Мне, – головою, как гусеница над листом, он взлетел; и – затрясся, как множеством лапочек:
– Мне, – откровенно скажу, – неизвестна: скажите, пожалуйста, – в чем эта правда?
Как цветок невидимый нюхая носом, профессор уставился им в Серафиму: