Маски, стр. 51

И вдруг: —

– как рукой теневой, по головке погладило

облако черное —

– скрылась луна.

Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.

Братец, сын?

Черненький котик с подушки ей руку царапал:

– Брысь, брысь!

И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —

Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.

Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

Снег!

Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —

– кто же он ей? —

– Сын… по матери!

– Брат… по отцу!

Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!

А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:

– Успокойтесь, пожалуйста: вы, – как вас звать-то, – мамаша, сестрица?

И – в двери сигнул Никанор.

– Леонора Леоновна, – так чч-то!… Я вижу… Я… я… Вы – меня… Происходит недоразумение: я – объясниться пришел.

Но увидел, что – кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:

– Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…

Вдруг:

– Отдайте мне – эдак-так, – и к Владиславику, – «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же – некогда; и – эдак-так – и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и – там всякое… Я…

А она с живота, – к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:

– Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы – враг-враг-враг!

Затрепетал подбородком и штаниками:

– Леонора Леоновна, – я ли ваш враг?

А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, – клин бороды над ним выставился.

– Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!…

– Вы что же выдумали? – с перефырками он. – Добродетелен?… Я?!?

Быстрым корпусом бросился к ней – на аршин:

– Я же… Я непорядочность сделал – такую, что вам и не снилось!

Гримасу состроивши, подал – ладонью: с бородки – под носик:

– Терпеть не могу добродетели, – взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.

Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:

– Делай добро, брат, – не бойся!

И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.

Черным ходом, – к себе, бормоча.

Бормотал пусто воздух.

Растаптывал жизнь

И она, как во сне, подборматывала.

Разрезальный свой ножик схватив, – скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!

С визгом икливеньким – ну Владиславика, воздух зубами покусывая, – перекатывать и перешлепывать; и – закаталась с ним вместе.

– Давай…

– А?

– Не хочешь?

Он – вревы.

Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, – тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —

– вокруг мальчонка —

– галопиком:

дохленьким!

Тителев – в дверь!

Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, – вышел.

А руки – по швам: на нее!

Отлетела: затылочком – в стену, а ручку, которая с ножиком, – за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!

– Ты – чего?

– Я играла с ребенком!

К ней, выкинув ногу, – ей в нос: бородою; а руки свои – в кулаки, зажимаемые на груди

Продрожал, – не сказал:

– Так нельзя!

Она – руки к лицу; и – захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, – шлепнули.

Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.

____________________

И слышались топоты: —

– Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.

И – растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.

Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, – по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.

И голос, – простуженный, лающий, – тяпнул.

– На мерзости мерзости едут!

Околышем красным проткнулось другое лицо:

– Успокойтесь!

– Я – с кем? С негодяем, которого бьют? Или я – с негодяем, который бьет? Все перепуталось!

Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и – угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.

Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.

– Что, – сюрпризами встретила Ставка? – дразнился пан Ян. – Дураков генералы ломают?

– Сумели запутать: и – тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…

– А вы знаете?

– Я?

И тут город, как в облаке всплыл.

Пшевжепанский руками разъехался – в бурю:

– Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.

– Коли так?

– Он – судим.

Сослепецкий ускорил свой шаг:

– Оказался же – американским шпионом.

– И это вам все перепутывает?

Ветер сваливал.

– Все же уверенность – есть.

– Вопрос совести: недоказуемый…

Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.

– Мерзость – в чем, – Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: – они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…

– Черная кошка, – у ног, хвост задрав.

– А услуга России?

– Откуда вы?

– Ну, Сухомлинов, – судим или нет?

– Он – судим.

– Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга – Антанты Антанте.

И выскочила крыша синего домика.

– Лгут же – все, все… – сипел носом в меха Сослепецкий. – Мандро – Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… – они сомневались!

– Состав преступления в воздухе!

Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:

– Ясно.

– А в руки взять – нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а – воздух пустой.

Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.

– Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! – плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.

– Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, – проржало.

– С ним синий холера прошел.

Над забором вскочила папаха седявая:

– Кинуться сзади, да шашки из ножен; да – раз: людорезы они!