Маски, стр. 47

Леоночка задребезжала с подушки.

– Не нравится ей? – коготочком царапнулся лоб Серафимы; и взявши книжонку, глазами испуганно к Элеонорочке:

– Ибсен? [96]

С Терентием Титовичем – что такое?

Как солнечный зайчик, он выскочил в голубоватое поле стены; головою – под зеркало, в зеркало бросив глаза жестяные; и тер жестковато сухие ладошки: —

– опять некрофагия: Ибсен, грызение прошлого!…

– Что это?

– Сольнес…

Он – знает: «кто» Сольнес: «Петровка»!

Леоночка видела: —

– точно рапирой стальною он ткнулся глазами из зеркала; тотчас: мигнула из зеркала ей тюбетейка зеленая – золотцем: перевернулся: – – невинно и дружески…

– Ну, – я пошла?

Серафима пошла с невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, мехастою муфточкой носик укрывши, – к Леоночке, видясь не личиком, а меховою ушастою шапкой.

– Я вас провожу, – к ней Леоночка.

Тителев вслед бросил взгляд.

Обернулась; и —

– «ах», —

– точно сжиг на щеке!

В двери скрылась.

За нею Леоночка, явно двояся глазами меж ним и носочками, с вниз наклоненной головкой прошла.

____________________

Обе остолбенели в передней: подвязанный фартуком бабушки Агнии, напоминающим белый капотик, прилежно себе улыбаясь в усы, Никанор грациозно водил половою, огромною щеткой, склонив набок голову, напоминая седую, морщавую и бородатую… Гретхен.

– Вы что тут? – Леоночка.

Он же очковыми стеклами точно трубил Серафиме о том, что его положение здесь трудноватое.

– Собственно, я – ничего: не мое это дело: так чч-то!

Фартук, сброшенный в нос.

– Расправляйтесь-ка!

Вылетел!

Тут Серафима задох подавила.

Мышонком —

– испуганно —

– в двери!

Бежком побежала

И – «ффр»: шелестнула юбчонка…

Ее захватя, – муфту вверх, пред собою, как щит, – в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.

– Вот он какой?

Громкорогий позвал за забором.

Казалась всердцах.

Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и – трудная; и – с перемудрами!

Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!

И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.

Зачем не писала давно Николаше?

– И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.

И – рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —

– как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —

– решено, суждено!

– Что?

Представилось: дома письмо Николаши – из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —

– руку и сердце?

– А!

____________________

Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, – втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!… —

– Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и – дама; – белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…

– Нет!

С Леонорою трудности – будут: она – человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия – будет.

За сердце схватилась.

И – беглые взгляды; и – руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —

– фрр! —

– в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и – в космосы света, —

– подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.

Свертом, направо: к мамусе!

Серебряная Домна Львовна

Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, – под цветик, под скворушку, – в пестрый диванчик: головкой.

– Мамуся!

– Что, ласанька?

И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.

– Нет, мамуся, – скажите: как быть?

Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.

Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.

И ей Серафима отрывисто: с пылом:

– Была фельдшерицею…

– Стала сиделкой…

– А думала, – докторшей буду!

Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.

– Дитя мое, – благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я – здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…

И – носом дышала; и после молчания:

– Истина – в этом пути: он – прямой.

И проснувшийся скворчик: «чирик!»

– Ну, а платят – солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…

– Правда и солнце! – сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.

Дама в ротонде прошла.

И лицо, —

– как раскал – добела – интеллекта, огромного волей.

Чувств – нет!

____________________

Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. – пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.

Он – мудрый, а все же – больной.

Кто, какой!

Николаша? Профессор? Иль… – кто же?

Профессору – нет: не понравятся стены.

Скорее бы «это»? —

– И «это» —

– скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, – а не нос.

Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.

– Так вот он какой?

Николаша?

Который из двух, или… трех, или…

– Путаюсь я!

Из глаз – жар; во рту – скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.

А мехастая муфта, —

– направо —

– налево, —

– по воздуху!

Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а – другие.

И – нет: —

– не любила она сердобольничать!

Нет же, —

– любила пылать!

И – согласием лобик разгладился:

– Буду сиделкою!

Тихо!

Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье – покой; а из глаз – золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.

Нет!

Уверяла себя, что верна Николаше.

С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.

Домна Львовна вязала чулок:

– То-то будут жалеть на дворе; ты – любимочка ведь у собачек, мальчишек…

И —

– знала: —

– у «гулек»!.

____________________

– Мелькунья!

Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:

– Да, – мал малышеныш…

– Любуется, барыня, – солнышком, небом, котенком.

– Самую малость показывает, – Домна Львовна грозила ей ложкой своей, – от великого, что в ней творится!

– Уж, – иий… – Мелитиша отмахивалась. – Ее знаю: слова – пятачки; рассужденья – рубли…

– А сердечко – червонец, – ей ложкою в лоб Домна Львовна.

– Дарит свою милость; – прихныкивала Мелитиша, – а – как-с? Без огляду!

И бабочка каряя бархатцем —

– перемелькнула —

– под лампою.

____________________

Бурею ринулась в бурю.

В глазах – совершенство; во рту – милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту – звездинки.

Звездинка лизнула под носиком.

Снежные гущи посыпали пуще; и – нет – не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр – не глаза!

Да серебряной лютней морочила пырснь.

Саламандровый Барс

Выключатели щелкали; планиметрические коридоры бледнели; и блеск электрических лампочек злился.

Профессор —