Маски, стр. 40

И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:

– Цецос, – точно в прорубь.

Терентий же Титович снова – ни звука.

Оглядывая Каракаллова, думал:

– Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло – дудкою; глух, точно тетерев!

С силою шел: руки – за спину; клином волос изъерошенных – в ветер:

– У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят – врозь, вразвалку!

И – смык смышлеватых бровей:

– Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, – мигнуло лукавое, польское что-то, – партийным оттенком; я не о рабочих, – взусатился он, – проработались славно в ячейках заводских; я – о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их – проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность – десница и шуйца, – упорил он валенком, в снег ударяющим.

– Шутка – нехитрая? В том-то и дело: нехитрое – очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.

В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.

И – вдруг:

– Меделянского пса заведу.

И – на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и – зная: он – сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, – уже изнемогает; а вихрь – хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:

– Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения – верткая, да-с… Ну, – а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, – та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, – дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.

И руку с черешневой трубочкой выбросил:

– Небопись, – эк?

Вздул усы; и – с посапом:

– Леоночка: тоже за ножик; она – декаденточка.

С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:

– Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!

Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, – перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.

Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед – откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный: пикнуть не смеют; под бурей и натиском, старый стояло, скрепясь, – развернул-таки красное знамя.

Под собственным домом, вобравши движения, вытянул шею, как сеттер на стойке, – в плюющую муть; стать – закал; сталь – не поза.

Но дернулись уши: он выбросил:

– Во все лопатки лупите: за мной!

Под ворота летел – от ворот, своих собственных он; и за ним Каракаллов, который и – рухнул в бревно, как кобыла в оглоблях.

В месте, где только что шли, расхлестался рукав; и – снизился, сгинул; и тумба торчала; над ней прошел бритый: безглазием.

Тителев выбросил руку, скарячась вприсядь; а другую – под глаз.

Бросил:

– Это – Маврикий Мердон, провокатор.

И на Каракаллова:

– Эк же, – строчит настроеньем с бревна!

И зубами щемил свою трубку:

– Обычное дело!

И красная церковка, —

– всплывшее бывшее, —

– сфукнулись.

Тертий, Тетерев

Тертий Терентьевич Мертетев, блистая кокардой и ясной подковой сапог, перехрустывал в снег – там, где еле тусклило лиловым забором; мелькнул номер дома.

Рукою в молочной перчатке махал и пятью белоснежными пальцами воздух отхватывал; статная талия, стянутая бледно-серым пальто, проходила в сквозной, улетающий дым; он подрагивал вымытым, синим своим подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным; глаз – как в атаке; в атаку бросал за собою пахучий тулуп и невзрачную личность, которую тукал он пальцем, лица не повертывая:

– Говорю, Каконасним, что – зря: Жюливор пишет – Знаменка…

И увидавши Мердона, возникшего из-за забора, он бросил Мердону:

– Как с радио? А?

Снег попадал с усов; и они прочернели, как кокс.

И Мердон:

– Не похоже.

Мертетев, понюхав, как дымом воняет, в Мердона уставился; и – промелькнуло: —

– матерый мерзавец; и – неутомимый подлец: не доспит, не доест, а – напакостит!

Тертий Мертетев к подобного рода субъектам испытывал только гадливость; к Мердону – напротив:

– Почтенная гадина!

Серо рябил из-за них мимобег: мимоезд, мимолет!

И заборы ломящему ветру подставивши спину, Мертетев закуривал:

– С радио – вздор: ну, а с гели о, – и проблистал огоньком папироски в бормочущий, пусто сквозной веретенник, – а с гели о – некуда.

И он пошел, передрагивая подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным.

– Что же те двое? – к Мердону с дымком.

И Мердон изъязвленной губой изъяснялся:

– На Знаменке: номер семнадцать, квартира двенадцать.

И шел независимо в белые призраки между морковных желтых домов, разевающих темные окна; загривина лепку орнамента, – морду клыкастую, – взлизывала.

Возникала проблема: а стоит ли лично ему, когда здесь исполнительный этот Мердон, неворующий вор, не подлиза, не червь, – с положением, с весом; Велес-Непещевич снимает пред ним котелок: и Миррицкая, Мирра Мартыновна, кремовым тортом кормила.

И шли; и высвистывало: и уж издали выметились, как из неба, сложения серых, кофейных, сквозных фиолетовых стен, задымившихся трубами; грохотом труб ветер ржал.

Но вмешался тулуп.

– Они с энтого места, из энтой дыры в Гартагалов таскают ночами тюки.

– И вполне не относится к делу, – Мердон: и к Мертетеву: – левые просто.

Но не унимался тулуп:

– И живет непрописанный с ними: и лазает ночью в ледник.

– Не профессоров брат?

– Нет, – Муфлончик, эс-дек: это дело не наше.

Мертетев согласен: Маврикий Мердон бескорыстную ненависть чувствовал к явным «предметам» своих наблюдений, зачеркивая все случайное, не относящееся к прямой цели; ему прикажи: «Проследи!» Бескорыстная ненависть вспыхнет; своих мнений – нет: предавая, смотрел он на руку, сжимавшую кандалы, с нежным порывом: ее лобызнуть, – как невестушка на жениховскую руку, державшую сердце:

– Что, милая?

– Гадится мне!

Что же, – гадил исправно Маврикий Мердон.

И уж издали всплыло сложение трех-двухэтажных цветочных домов —

– Позволю заметить, – подергал Мердон перебитым, мездрявеньким носом, – на Знаменке, от углового окна, дом Фетисова, явно мигает окно с половины второго: в Ваганьковский; тушится ровно в одиннадцать свет; с половины второго – «раз-раз»!

– Вы-то видели сами?

– С подзором ходил.

Он давно изучил все оттенки подлогов: подлог на письме, на счетах, на товарах, подлог государственный!

Прядал серебряный пар: промаячил домочек резнок деревянный, коричнево-розовых колеров, с легкой, резной, полукруглой надстройкой; там вырезанный Геркулес, размахнувшись дубиною, льва добивал: из-за снежного облако.

– Кто жилец-то?

– Да дамский портной, Цвишенцворш.

– В списке значится?

– От Николаевского с двумя ящиками эти самые – прямо: к нему.

– А в Ваганьковском?

– Грек Филлипопи с жильцами: Лорийдисом, Маго Маогой, из Индии.

Тертий Мертетев под небо молочного цвета перчаткой с дымком:

– Значит – Знаменка; значит – не Тителев; здесь – делать нечего.

Порх, перемельк: ничего; перепырснулось все; из-за свиста провесилась кариатида, одною рукою держащая грузы балкона, другой – опрокинутый факел.

Мертетеву вспомнилось: из Хапаранды писали ему: ожидается нынче иль завтра развоз аппаратов берлинских для крыш по шпионским квартирам в Москве; аппараты в разобранном виде таки унырнули от зоркого ока с границ: