Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста, стр. 45

Вернувшись в Париж, Владимир Онуфриевич в течение месяца завершил работу над таблицами рисунков к будущей монографии. Теперь он мог поторопиться в Берлин, к поджидавшей его Софье Васильевне, которую любил по-прежнему, «гораздо больше, чем она меня».

Однако Владимир уже иначе смотрел на свои отношения с Софой и не ждал от них ничего хорошего. Нет, он не считал себя безнадежно влюбленным. Наоборот, он знал, что их фиктивный брак может легко перейти в действительный: следует лишь взять на себя «роль неотступного дядьки». Но именно этого он всячески избегал. Он считал нечестным, «заключивши брак по надобности», как бы обманом заполучить себе жену. Кроме того, он видел, как сильно Софа увлечена математикой. И полагал, что она будет глубоко несчастна, если сделается матерью: ведь забота о ребенке неизбежно отвлечет ее от науки. Да она и сама не скрывала, что «боится этого ужасно». «Кроме того, я думаю, она будет дурной матерью, в ней нет ни одного материнского инстинкта, и ребят она просто ненавидит». Владимир пророчил, что Софа будет очень несчастна в жизни, ибо в ее крайне противоречивой и дисгармоничной натуре «есть много такого, что не даст ей добиться счастья».

Как же решиться «взять на себя ответственность быть мужем и отцом, особенно с таким человеком, как Софа»? Усматривая в своем характере «некоторое кочевание и шляние», Ковалевский чувствовал бы себя «не в своей тарелке», если бы был привязан к одному месту. У Софы же переезды вызывали отвращение. Ей хотелось спокойной «оседлой» жизни, с большим числом «коротких знакомых».

«Мы оба теперь очень раскаиваемся в этом браке. Я раскаиваюсь за нее, потому что это положение замужней очень стесняет ее и может страшно стеснить ее в будущем». «Если бы она полюбила кого-нибудь искренне и это был бы хороший человек», то Владимир Онуфриевич готов был принять на себя «всякие вины и преступления, чтобы добиться развода и сделать ее свободною».

На зимний семестр он отправился в Иену, маленький городок, прославленный древним университетом, в котором работали два крупнейших биолога-дарвиниста – Отто Гегенбауэр и Эрнст Геккель. У них Владимир Онуфриевич надеялся «набраться философского духа». К тому же пора его ученичества прошла. Надо было сдать экзамены за университетский курс, а в провинциальном городке это стоило сравнительно немного.

«В Иене я устроился хорошо, – сообщал Владимир брату 15 декабря 1871 года, – жизнь дешева, квартира стоит 5 талеров в месяц, а обед 6, дров я купил на 3 талера, чай есть, вот и все, что надо. […] Я приступаю к экзамену и пишу Auszug 30 из моей работы для представления как диссертации. Геккель декан и говорит, что очень рад докторирен 31 твоего брата. Стоит это здесь 71 талер, все-таки дешевле, чем везде».

Время опять пришлось уплотнить до предела.

Владимир Онуфриевич быстро написал извлечение из своей монографии (на немецком зыке), чтобы защитить его как диссертацию на доктора философии, а затем стал начисто отделывать саму монографию (на французском). Приходилось также готовиться к экзаменам по химии, которую он изрядно забыл, и по зоологии, ибо Геккель предупреждал, что хотя главное внимание уделит ископаемым, но «пройдется» и по современным низшим животным. Еще Владимир Онуфриевич занимался сравнительным изучением черепов разных классов позвоночных в лаборатории Гегенбауэра и по два часа в день переводил новую книгу Гексли, которую взялся издать Евдокимов. Заработать хоть немного денег и тем облегчить положение брата, который обещал высылать ему ежемесячно по 50 рублей, но фактически высылал больше, Ковалевский считал своим нравственным долгом.

Однако чередование столь различных занятий создавало неприятное ощущение, будто он не имеет свободной минуты и «вместе с тем» ничего не делает. Особенно пугало Ковалевского обилие материала в лаборатории Гегенбауэра, где он изучал скелеты рыб, амфибий, рептилий, оказываясь «лицом к лицу со всею, т[ак] сказать, природою».

«Можно, пожалуй, всю жизнь просматривать, материалу хватит, а между тем, не работая специально над одним, не углубляешься в предмет», – писал он недовольно брату.

Но еще сильнее его угнетало полное одиночество. Утешение он находил только в том, что «никто не страдает» из-за него, да мысль о брате согревала в самые тоскливые минуты. «На тебя я всегда могу положиться, – писал он Александру, – знаю, что и простишь мне все, и защитишь меня перед другими, и вообще будешь обо мне хлопотать больше, чем я сам о себе».

«Ты не поверишь, Саша, как меня поддерживает наша хорошая общая дружба и взаимная преданность. Не будь этого, я бы просто удавился, и убежден, что в будущем мне доставит много отрады твоя семья. Состарившись немного, необходимо иметь какой-нибудь угол, где тебя искренне любят и где сам можешь сильно любить и возиться с подрастающим народом. Иначе впадешь в такой эгоизм и сухость, что страсть». О том, чтобы создать собственную семью, он не помышлял.

Даже на рождественские праздники Владимир не поехал в Берлин и в полном одиночестве встретил 1872 год. Сквозь толстые стены и закрытые ставни в его комнату проникали беззаботный смех и веселые песни. Владимиру не спалось. Прислушиваясь невольно к чужому веселью, он строчил очередное послание брату.

«Довольно мрачно в моей норе. Впрочем, я ведь животное, любящее одиночество, и это меня мало огорчает», – пытался он обмануть Александра и самого себя.

Обширные знания, какие уже приобрел Ковалевский, переполняли его мозг и то и дело «выстреливали» зарядами новых идей. Его письма полны проектов научных работ в самых разных направлениях. То он хочет провести сопоставление костей слухового аппарата у разных классов животных – «старый и опять поднятый вопрос», то решает исследовать основные две группы млекопитающих – плацентарных и сумчатых, ибо пока что сумчатые представляются ученым как «особый мир, точно на другой планете».

Однако Владимир Онуфриевич ненадолго задержался на этих предметах. Он уже размышлял над тем, что палеонтологические находки «описывались под разными названиями в разных странах и от всего этого произошел такой Wirrwarr 32, что ужас». Отсюда следовало, что надо «просто объехать все музеи, где есть остатки, и, сопоставив описания с оригиналами, наконец schlichten 33 всю эту путаницу (а это совсем нетрудно, и у меня уже есть много данных для этого из того, что я видел до сих пор и имею в своей коллекции)».

Стесняемый, как всегда, недостатком денег, Ковалевский даже сожалел, что не отложил до осени экзамены, «чем бы сберег 75 талеров» для задуманной поездки по музеям.

Однако день экзаменов приближался, и в письмах Владимира Онуфриевича появилась нервозность. Он опасался вопросов из таких разделов, которыми занимался мало. Ему крайне неприятна была мысль, что в тридцать лет он будет «плавать» как начинающий студент. Но «все, конечно, обошлось благополучно», ибо спрашивали «такой вздор», что он мог бы и два года назад выдержать эти экзамены. А «с страшным здешним ослом-геологом» Владимир Онуфриевич даже «сильно погрызся и наговорил ему во время экзамена неприятностей с намеками на его полную несостоятельность». Такая «задиристость» вскоре дорого обойдется Ковалевскому, но пока что все устроилось без осложнений.

На весенние каникулы Юлия Лермонтова уехала домой, и «доктору философии Иенского университета» пришлось провести их в Берлине, где он «решительно ничего не делал». Однако перерыв в лабораторных занятиях позволил многое обдумать и еще сильнее подхлестнул его творческую мысль. В результате возникла идея целой серии «Палеонтологических этюдов», то есть монографий, посвященных отдельным ископаемым животным. Ученые, с которыми он обсудил этот замысел, согласились, что «теперь подобная работа решительно необходима».