Дом веселых нищих, стр. 16

Наконец мать взялась за Романа. Отложив все дела, она два дня бегала по школам. Прием уже везде был окончен, но ей удалось пристроить Романа.

На третий день она пошла с ним в Александровский рынок покупать сапоги. Юркие торговцы, беспрерывно щебеча, тормошили Романа, напяливали ему на ноги разные ботинки и уговаривали мать:

— Мадам, берите эти… Нигде не найдете лучше.

Сапоги наконец купили. Но на обратном пути мать вдруг вспомнила: — а ранец еще надо…

— Надо… — сказал Роман.

— Ты иди домой, — сказала мать. — А я забегу к Вассе Алексеевне. Что-то она мне говорила о ранце.

Через час мать пришла и принесла огромный кожаный ранец…

— Вот-то счастье… — рассказывала она. — Старший-то барчук гувалевский гимназию кончил. Васса Алексеевна для меня расстаралась, выпросила у господ ранец.

Ранец был шикарный — с отделениями для книг, для тетрадей и для пенала.

Целый вечер, как солдат перед боем, чистил Роман ранец, стирал резинкой чернильные пятна, буквы, рожицы, нарисованные на крышке. Потом долго укладывал две тетрадки и книгу.

И вот он в школе. Шагает с матерью по чистому, светлому коридору. Скрипят новые сапоги, режет плечи ремень от ранца.

Начальница принимает их в столовой. Она пьет кофе с сухариками.

— Пойди-ка поближе, — говорит она Роману.

Роман делает два шага вперед и останавливается. Как бы не поскользнуться в новых сапогах на скользком паркете!

— Сколько лет? — спрашивает начальница и, прищурившись, разглядывает его.

— Девять, — говорит Роман. — А ты хочешь учиться?

— Хочу.

Начальница — седенькая старушка. У нее дряблое розовое личико, маленькие пухлые ручки. Одета она в простое серое платье.

— Ну, посмотрим, посмотрим, — говорит она и поднимается. — Иди за мной.

Мать быстро крестит Романа и уходит, а Роман идет за старушкой по коридору.

Дверь в класс отворяется. При входе старушки шум и крики мгновенно смолкают.

— Здраст… Гликерия Петровна! — кричат хором ученики. А Роману слышится: «Лукерья».

Класс большой и светлый. У стены две доски. На одной стене висят портреты царей, на другой — портреты писателей: Пушкина, Гоголя, Лермонтова.

Гликерия Петровна по очереди начинает вызывать ребят. Роман оглядывает всех учеников. Один ему особенно нравится — черноглазый курчавый мальчишка в черной курточке.

— Рожнов! — выкликает Гликерия Петровна.

Роман встает. На него с любопытством смотрит весь класс.

— Ты учился раньше?

— Да, Лукерья Петровна, — говорит Роман.

Все хохочут, а больше всех черноглазый, который понравился.

— Дурак! — визжит он. — Глухарь!

— Меня зовут Гликерией Петровной, — говорит, покраснев, учительница. — Садись.

Роман садится и видит перед носом на парте бумажку с корявыми буквами:

Роман оглядывается. Все сидят как ни в чем не бывало. Учительница говорит что-то вроде речи. Роман внимательно слушает. Вдруг у него начинает чесаться шея. Он трет ее рукой и достает свернутую бумажку, засунутую за воротник.

Черноглазый мальчишка давится от смеха. Роману обидно. Почему именно этот смеется? Он показывает мальчишке кулак.

— Скажу, — громко говорит черноглазый, и Роман, вздрогнув, прячет руку.

Пришел священник. Отслужил молебен, и ребят распустили по домам.

— А ты что знаешь? — спрашивает Романа во дворе черноглазый мальчишка.

— Закон божий… Арихметику…

— Дурак! — завизжал черноглазый. — Арихме-тика!.. Ребята, он говорит: арихметика…

Вдруг, сделав испуганное лицо, черноглазый попятился от Романа.

— Что у тебя на груди? — крикнул он. Роман, ничего не подозревая, нагнул голову, чтобы посмотреть. Черноглазый дернул его за нос.

— Расти большой! — крикнул он.

Ребята захохотали. Роман, недоумевая, оглядел ребят и, поняв, что над ним смеются, треснул черноглазого прямо по носу. Потасовка продолжалась недолго, и Роман вышел из нее победителем, хотя и с синяком.

Домой возвращался гордый и чувствовал себя заправским бывалым школяром, а школа была теперь как родной дом.

ИЛЮШКИН ДВУГРИВЕННЫЙ

В классе царил полумрак. Только над немногими партами горели спущенные на блоках лампочки, и несколько человек, тихо переговариваясь, проверяли задачи.

После первого столкновения во дворе Зелинский — так звали курчавого — не трогал Романа, но относился к нему враждебно. У него была большая партия приверженцев. Оценив это, Роман тоже не задевал его и только изредка огрызался, когда Зелинский вслух отпускал какую-нибудь штуку по его адресу. Роман еще ни с кем не дружил, и даже со своим соседом по парте Илюшкой Крякиным, большим, толстым мальчишкой с одутловатым лицом и пухлыми, всегда мокрыми губами, он еще ни разу не разговаривал.

Над Крякиным тихонько посмеивались, но он не то что не обижался, а просто не обращал на это внимания, хотя мог заставить всех замолчать, так как был самый сильный в классе.

Крякин словно не замечал Романа. Всегда он о чем-то думал, уставившись в одну точку сощуренными близорукими глазами и шевеля губами. Если же Крякин не думал, то обязательно читал. Читал он много и всегда приносил с собой толстые книги.

Вторую неделю продолжалось их молчаливое соседство. Роман не хотел первый заговаривать с ним, не начинал и Крякин.

Однажды Роман пришел в школу раньше обычного. В классе было пустовато. Только Зелинский с двумя друзьями шушукался в углу да Крякин уже сидел за партой и, читая, жевал булку. При входе Романа компания Зелинского притихла, кто-то хихикнул: «Арихметика идет…»

Роман ничего не ответил. Сев за парту, он вынул тетрадь, лениво просмотрел задачи, но они все были решены. Тогда достал хрестоматию. Будто бы читая, стал искоса заглядывать в книгу Крякина. Там были картинки, на которых бородатые люди в шляпах мчались на конях, стреляя в кого-то.

Крякин вдруг захлопнул книгу и, подперев голову руками, задумался. Роман осмотрел обложку, прочел:

— Крякушка опять мечтает, — засмеялся кто-то.

Крякин вздрогнул, повертел головой по сторонам, потом взглянул на Романа чуть удивленно, словно впервые увидел, и тихо спросил:

— Ты любишь кинематограф?

— Нет.

— А бывал?

— Ни разу не был…

— Крякин прищурился и фыркнул: — Эх, ты, колобашка!

Помолчали. Через некоторое время Крякин енова спросил:

— А солдатики у тебя есть?

— Есть…

— Оловянные?

— Нет, бумажные.

— А у меня оловянные.

На этом беседа прервалась. Начались занятия.

Роман с Крякиным больше не разговаривали, но, по-видимому, Крякин, раз заметив, теперь не забывал о Романе.

В большую перемену у Романа произошла стычка с Зелинским.

Ребята, собравшись в кучу, разговаривали о зиме.

— Скоро на коньках покатаемся, — говорил один. — Я восьмерку делаю шикарно.

Роман подошел к кучке, с интересом слушая разговор.

— А кто на одном коньке круг делать умеет? — спросил он.

— А ты умеешь?

— Умею. Я насобачился на одном коньке кататься.

— Потому что второго нет, — с насмешкой сказал Зелинский, незаметно подошедший сзади.

Роман вспыхнул.

— Я и на одном тебя двадцать раз обгоню.

— Ври больше!

— Поспорим, шкелет!

— Вислоухий!

— Шкелет!

— Приди на каток, попробуй!

— И приду, не испугаюсь.

Тут в толпу ребят протиснулся Крякин и, словно не слыша, что говорят, подошел к Роману.

— Пойдем поговорим, — сказал он. Роман последовал за ним.

Крякин завтракал. Он отломил кусок булки с колбасой и дал Роману.

— Бери, после мне когда-нибудь тоже дашь. Роман взял.

— Чего это ты с Зелинским?

— Пристает.

— Ну и черт с ним… Ты читать любишь?

— Смотря что.

— А хочешь, я тебе интересную книгу дам? Только ты верни.

— Ладно, давай, — сказал Роман.