В нужное время в нужном месте, стр. 3
Старуха боготворит Шерифа. Любимый пациент. Она его в люди вывела, в Помойном Пристанище нашла, разглядела, вычистила-вымыла-выкормила. Выжить помогла. Жить научила. А-ля приемный сынишка.
Конечно, можете подумать, я ревную. Да. Ревную. Меня-то она тогда, видите ли, решила оставить, „ведь истинный талант, Бонифаций, он сам себе дорогу пробивать должен, только тогда он может засиять...“
Да уж. Добрая фея. Тебя бы хоть на денек в ту помойку, где я себе дорогу пробивал...
2
Мы в Пристанище с Шерифом в одной группе обретались, дружили. Мы туда и попали как-то похоже – родители у обоих рано погибли. Потом у меня единственная бабушка умерла, и у него тоже. Может, на этом и сошлись... Бабушкины детки.
А Капитолина Карловна в Помойное Пристанище с инспекцией заявилась – и тут же на него все внимание. „Ах, какой интересный экземплярчик!.. Пойдешь со мной?“ Ха. Кто бы отказался. Из Помойки – сразу в Психиатрическую академию! На золоте есть, на шелках спать... Причем просто так: без экзаменов, тестов, испытательных сроков... Мечта. И мечта эта прибыла в гости к Марату в лице Капитолины Карловны.
(Забавно. Зовут-то его Марат, с детства прозвище – „Шериф“. Теперь должность и прозвище совместились – такой вот милый каприз судьбы.)
Марат потом ко мне в Пристанище частенько приходил, наведывался. Еду-одежку приносил, защищал, если что. А этого самого „если что“ в Помойке завсегда было вдосталь.
А Марат это умеет – защищать. Да так, что потом трясет всех – и от кого защищал, и кого защищал... Потому и Шерифом прозвали, потому и шерифом стал.
„Интересный экземплярчик!“ В совершенной точности этой характеристики вся Помойка удостоверилась месяца через четыре после его торжественного убытия в Академию.
...Объявился у нас в Пристанище редкостный подонок – Цезарь. Сбил вокруг себя десяток шакалят. Все Пристанище терроризировали, кончилось тем, что воспитательницу-практикантку юную живодерски изнасиловали: двое суток глумились... Ну, полный набор потех. Вся Помойка была в курсе: крики-вопли далеко летели. Хотели убить девчонку, но не успели, сбежала практикантка чудом. Точнее – уползла.
Но ни сказать, ни показать ничего не может – с ума высадилась, ни бельмеса не помнит, песенки ртом беззубым мычит, цветочки в сортире собирает. Глубокий аут. Все знают, что Цезаря дело, но доказать...
Все молчат. Все дрожат. Не хотят ромашки промеж унитазов выискивать.
Я был молод и сопливо веровал в некую высшую справедливость. Решил полиции помочь. Увы, тщетно. Следователь сказал, что до суда Цезаря не дотянуть: „Хрупка и шатка доказательная база. А чтобы малолетку на галеры посадить, требуются неопровержимые улики...“ Еще он сказал: „Спасибо“. И – „Беги отсюда, Бонифаций, сожрут они тебя“.
О моем содействии полиции вскоре догадался Цезарь. Решил зарезать. Но то ли он удар не рассчитал, то ли ангел-хранитель меня во время отпихнул – в общем, охотничий кишкорез лишь вскользь по ребрам гульнул. Я под кровь завопил и на землю упал. Верчусь, как ртуть, под пинками Цезаря. Народ примчался: ух ты! Ах ты! В чем дело? Кого режут сегодня? Появились и воспитатели.
Цезарь недовольный отошел, а меня в больничку сволокли.
На другой день в палате появился Марат. Посмотрел развесело: что, друг, случилось? И голову так участливо склонил. Пай-мальчик. Я – в глаза ему повнимательнее. А там такие глыбищи холодющего льда... И раньше что-то подобное в нем проглядывалось, но сейчас – ого-го! Антарктида.
Рассказал. Он – ноль эмоций, кивнул лишь, лапу мне пожал, обещал завтра прийти. Пришел. Но не ко мне. Прямо в центральный двор Помойки прошагал. Мне из больничного окна хорошо видно все было. Встал Марат в центре. Где, говорит, тут помойный мальчик Цезарь? Слово и дело у меня к нему... Минута-третья, выплывает Цезарь со стаей шакалов. Шериф смотрит, улыбается. И без вступлений. Голос твердый, чуть насмешливый. „За твое, – говорит, – антиобщественное (так и сказал – антиобщественное) поведение, ты, Цезарь, лишаешься права пользоваться глазами, приговор будет исполнен в любом случае, но сначала, согласно этикету, его надо огласить, но это я, собственно, уже и сделал: есть вопросы?“ Цезарь коротко хохотнул, достал знакомый мне нож – и на Шерифа...
Марат выхватывает из-за пазухи здоровущий обрез, такой, что в индийском кино про пиратов показывают. Даже подумалось, будто Марат пистоль в музее стащил. „Я зарядил оружие мелкой дробью, – говорит. – Жизни тебя это с десяти метров, теоретически, не должно лишить, а без глаз останешься – это точно! Подходя ближе – рискуешь погибнуть...“ И какие-то рычажки взводит. Темп Цезаря чуть замедлился, и только. Прет, скотина, нагло, крепко. Все ближе, ближе... Меж ними метров пять уже, не больше. Один рывок Цезаря – и Марат покойник. Шериф поднимает пистолет (ствол не дрожит), нажимает курок... Щелчок, шипение, дымок... Нет выстрела!!! Дьявол! Цезарь, прикрывая рукой лицо, прыгает на Марата! И тут ка-а-ак жахнет!!!
...Все в дыму... Не видать ничо. Ни Марата, ни Цезаря... Только вопит кто-то.
Стадо помойное стоит. Ожидает финала. Дымок потихоньку рассеивается...
Оп-паньки! Вместо двух фигур – одна. Цезарь опаленный валяется, ревет, правое плечо разворочено, в обугленных ошметках мяса сиротливо белеет кость. Там-сям по телу струйки крови... Финка и маратов самопал рядышком – бок о бок отдыхают. А самого Марата нет. Мгновение назад был, и – фьють...
Цезаря – в больницу. Ко мне в палату. Ему всю руку дробью перемололо. Грудь зацепило, лицо. Ушко оторвало. Все-таки перестарался Марат с зарядом.
Но глаза у Цезаря остались целы.
Ампутировали Цезарю клешню. Под корень. Нечего там лечить было.
... А ближайшей ночью... А ближайшей ночью к нам в палату пожалует Марат.
Я почувствую близость Шерифа за несколько минут до того, как бесшумно ойкнет дверь. Марат сразу подступит к Цезарю. Тот после ампутации еще в анестетической нирване, ничего не чует. Шериф с улыбкой посмотрит сквозь полумрак на меня, потом – на Цезаря. Я наберу в легкие воздух, чтобы...
– Молчи, – скажет Марат.
Он склонится над головой Цезарем. Я знаю, у Марата в руках что-то очень-очень острое.
Цезарь во сне будет легонько, как малый ребенок, постанывать...
Он лишается права пользоваться глазами...
...Закончив, Шериф положит в пакет что-то очень-очень острое.
А утром...
Утром Цезарь выйдет из нирваны и будет оглушительно искать глаза, трясясь и ощупывая единственной рукой те места, откуда он раньше смотрел.
Утром придет тот самый следователь, что вел дело изнасилованной воспитательницы и спросит меня, что я видел и слышал. Я отвечу: „Ничего“.
Следователь молча кивнет.
Ни против меня, ни против Марата дела никто возбуждать не станет.
А Цезаря... Цезаря командируют в Спецшколу для беспросветно искалеченных детей, к Соломону Фон-Ли.
Да. А той ночью, когда уже все было исполнено, перед тем, как скрыться за испуганной дверью, Шериф подошел ко мне и шепнул: „Не волнуйся, Бонифаций, я тебя не забуду...“
Он и в самом деле никогда меня не забывал. После Помойки помог устроиться сначала в вечернюю школу, потом в университет, потом на работу... И все легко так, без давления, мол, ты мне чем-то обязан. Нет. Ни намека, ни полунамека.
Это, согласитесь, делает Марату честь.
...Он был действительно искренне счастлив, когда мы поженились с Вероникой – дочерью Капитолины Карловны. Он нас, кстати, и познакомил. „Вот, считай, и породнились...“ – сказал он на свадьбе. И заплакал... Я тогда впервые видел, как он плачет. Оказалось – ничего сверхъестественного, как все – слезами. Вытирает тыльной стороной ладони.
В супруги Марат взял себе лучшую подругу моей жены – Герду Филатову. Очень милая барышня, все при ней. Родили они двух чудесных девочек-близняшек, Ольгу и Инну. Марат как-то упоминал, что они с Гердой знакомы еще с детства, но в подробности почему-то не посвящал, да я и не настаивал.