Аннапурна, стр. 61

Горакпур

Постепенно экспедиция привыкает к той бродячей жизни, которую мы ведем в течение многих недель. Иногда мы пробиваемся по скользким низким стенкам, разделяющим рисовые поля, но носилки слишком широки, и их приходится нести прямо по полю. Мне вспоминается, как в детстве я представлял себе средневековых феодалов, топтавших для собственного удовольствия созревший урожай. Иногда мы движемся гуськом по тропинкам, проходящим посреди странных маисовых полей с гигантскими растениями, возвышающимися более чем на метр над нашими головами.

Во время привалов носильщики на корточках усаживаются вокруг нас, по очереди затягиваются одной и той же сигаретой. Религия запрещает им дотрагиваться губами до сигареты, к которой уже прикасался другой, но они нашли способ преодолеть это затруднение: охватывая кончик сигареты большим и указательным пальцами, они прижимают губы к этому подобию трубки, вдыхают дым и таким образом, не прикасаясь к бумаге, получают невинное удовольствие.

При приближении к Тансингу погода улучшилась. Теперь мы жестоко страдаем от солнца. Мухи роями кишат на моих пропитанных гноем бинтах, и я ничего не могу с этим поделать.

Подходит какой-то брамин и обращается ко мне с какой-то длинной просьбой. Я бездумно отвечаю: "Атча! Атча!" Насколько я понимаю, он называет себя солнцепоклонником – не слишком удачный момент для такого признания: я от души желаю ему провалиться вместе с его солнцем!

Непрерывно жестикулируя, он продолжает свою длинную речь. Он меня утомляет, и я устремляю рассеянный взгляд на свежее, омытое дождем небо. Внезапно мое внимание привлекает некий предмет: если я не ошибаюсь, это зонтик, который брамин держит под мышкой!..

Во мне немедленно просыпается огромный интерес к его речам, и через несколько секунд мне удается втолковать ему, что его зонтик мог бы быть для меня весьма полезен. Мы продолжаем беседу в приятной тени: он держит зонтик надо мной, легкой рысцой двигаясь с носилками.

Через два часа мы приходим на место. В то время как Саркэ заставляет меня проглотить огромное количество бананов, до нас доносятся протестующие крики – это Анг-Таркэ бесцеремонно выпроваживает брамина.

Я спрашиваю нашего сирдара:

– В чем дело?

Он объясняет как может:

– Бара-сагиб, это вор, а не носильщик! Хочет, чтобы ему заплатили четыре рупии за переход. А где его груз, хотел бы я знать?

Мой брамин, видя, что я беспокоюсь о нем, подходит и бормочет что-то непонятное. Анг-Таркэ продолжает:

– Бара-сагиб, он говорит, что он работал, когда шел, и что он очень устал, и что ему следует заплатить за труд.

– Give him two rupus [111]. Горькое разочарование!

Мы уже приближаемся к Тансингу, и можно не опасаться, что носильщики сбегут. Все они мечтают дойти до "большого города" и бодро шагают вперед.

– Это Панзи!

– Не может быть!

Панзи, с которым мы расстались давно и о котором уже начали беспокоиться, подходит с невозмутимым видом со своей обычной приятной улыбкой, как будто он отлучился всего на несколько минут.

Все бросаются поздороваться с этим великолепным шерпом, совершившим девятнадцатидневный переход с одной лишь остановкой – в Дели, где он оставался в течение 48 часов.

– Почта!

Все в один голос восклицают:

– Почта?!

Это невероятно! В первый раз за все время мы получим свежие известия из Франции! Письма розданы, и лица скрываются за листами бумаги.

– Моя жена не вполне здорова, – поверяет мне Ишак. – Последнее письмо написано давно. Меня беспокоит, что с ней.

– Эй, послушайте! Организуется еще одна гималайская экспедиция!

Новость вызывает удивление.

– Вот это да!

– А много их?

– А куда они собираются?

Возникает перекрестный огонь вопросов и ответов. Не все получили хорошие известия, некоторые участники экспедиции озабочены и обеспокоены.

Вдали показывается зеленый холм. Саркэ указывает пальцем:

– Тансинг, Бара-сагиб, Тансинг! Неужели конец?

На следующий день после сильного ливня, хотя нам приходится спускаться по страшно грязной тропинке, полной рытвин, носильщики не идут, а летят на крыльях. Тансинг всего в нескольких сотнях метров, мы уже на окраине. Снова маленькие домишки, пестрая и любопытная толпа. Мы пересекает город и наконец выходим на широкую, ровную площадку, где разбиваем лагерь. Террай с воодушевлением перетаскивает вещи, во все горло распевая (хорошая примета) единственную известную ему песню: "А u son joyeux des balalaikas…" [112]

У всех легко на душе.

Для контраста Удо после обеда оперирует. При этом я лишаюсь последнего большого пальца на ногах и большого пальца правой руки.

Начинается дождь. Меня кладут в палатку. Больше часа я с ужасом слушаю крики Ляшеналя, подвергающегося первым ампутациям. Его страдания производят на меня ужасное впечатление, особенно когда я слышу его протестующее "нет! нет!", как будто он не может смириться с потерей того, что для него так дорого.

На следующий день в лагерь прибывают "власти". Губернатор, производящий на меня самое благоприятное впечатление, кажется, весьма расположен к нам. Почему бы ему не помочь нам набрать носильщиков? Он обещает сделать это немедленно. Сейчас утро 4 июля: через несколько часов носильщики будут в нашем распоряжении – какое облегчение!

В принципе миссия Ж.Б… кончается послезавтра в Бутвале, но мне хочется, чтобы он сопровождал нас до Катманду. Несомненно, он будет нам весьма полезен, но главное то, что это явится для него вполне заслуженной наградой. Ж.Б… соглашается на наше предложение и обещает провести необходимые переговоры с магараджей. Несколько часов спустя он, сияющий, врывается в палатку и объясняет, что магараджа дал свое согласие на его поездку в столицу.

Перед последним этапом нашего путешествия, когда мы готовимся к выходу в Бутвал, мне хотелось бы хоть немного привести себя в порядок. Я прошу достать парикмахера, ибо у меня отросла борода, как у древнего пророка. Ординарец Ж.Б… берется все устроить. Вскоре он возвращается в сопровождении непальца. Я с опаской слежу за его приближением, однако с восторгом предвкушаю, как бритва нежно заскользит по моей коже. Приносят воду, и парикмахер начинает меня намыливать. Он пользуется каким-то странным составом, не способным ни мылиться, ни давать пену, которым он решительно натирает мое лицо. Все десять пальцев, а также ладони энергично гуляют по моей физиономии – массаж довольно болезненный.

– Бештари, бештари! [113] – взываю я. Но он, кажется, уверен в себе.

Вскоре все готово для бритья. Порывшись в своем ящике, он извлекает сомнительного вида орудие. Это маленькое стальное лезвие, очень короткое, зажатое между двумя бамбуковыми прутиками. В целом эта штука выглядит крайне подозрительно. Парикмахер берет мое лицо и начинает "брить". Лезвие тянет волосы, и он пальцами старательно вырывает их один за другим… Я испускаю дикие вопли… Он ворчит и не обращает на мои протесты ни малейшего внимания.

Удо просовывает голову в палатку. На его лице почти торжествующее выражение.

– Я перенес бы еще одну ампутацию, – кричу я, – чем услуги этого "парикмахера"!

Через час мои щеки и подбородок приобретают более или менее приличный вид. Теперь усы! Я особенно забочусь об их форме. Он принимается за дело, и на этот раз я чувствую, что лезвие режет самым настоящим образом! Я сжимаю губы – от усов не осталось и следа! Процедура окончена.

Ляшеналя отправляют в Бутвал в первой партии, руководимой Ребюффа. Я следую во второй. Вокруг нас столько зелени, что я не узнаю дорогу, по которой мы прошли три месяца назад. К вечеру мы оказываемся на вершине какого-то холма. Ишак рядом со мной.

– Взгляни, Морис! – говорит он и просит шерпов повернуть мои носилки так, чтобы я мог видеть покидаемую нами страну. В этот час все дышит какой-то неясной печалью. Возникает ли это чувство при виде высокогорных долин, грандиозных вершин, виднеющихся на горизонте, или при воспоминании о нашей почти невероятной борьбе, или это происходит потому, что мы чувствуем, что реальность незаметно переходит в мечту? Мы с Ишаком молчим.